Светлана Чураева - Чудеса несвятой Магдалины

Они ждали — смерть и ребенок, садилось солнце, спустилась тьма.

В темноте хорошо прятаться. Девочка даже уснула.

И тут смерть дернула ее с удвоенной силой, выкручивая, вырывая из мира. И мир, ставший чужим, помогал смерти, выдавливал девочку из себя, выдавливал нещадно, грубо, как отраву, как горечь.

— Мама!

И снова спряталась боль — где-то в самой глубине тьмы, то ли внутри девочки, то ли снаружи. Весь мир давно уже стал темнотой. Не той уютной, привычной, в которой можно скрыться от страха, а жесткой, неумолимой, опасной.

— Мама!

Кто же знал, что будет так страшно. Что человек может быть так одинок, так мал, — был целой вселенной и вдруг ужался до крохотной точки…

И тут же стал огромен — как солнце, красное, громадное солнце, насмерть зажатое тьмой. Застывший на столетия взрыв отчаянья, ужаса, боли.

— Мама!!!

Нет уже губ, чтобы крикнуть, — только море расплавленной лавы и нечеловеческий вой. Вой смерча, унесшего остатки истерзанной жизни.

«Космическое одиночество», — сказал однажды папа кому-то; странная фраза, ведь в космосе столько всего: и звезд, и комет, и планет… Но, выходит, папа знал, о чем говорил. Ведь когда звездолет висит в бесконечном пространстве и ты в нем один — из живых, и на сотни миллионов лет — ни единой души, это и есть одиночество. Или ты остался последним на чужой необычной планете — всех убил неизвестный вирус. Он, наверное, засел и в тебе, но уже все равно — ты идешь по омерзительно розовой почве, идешь из последних сил, а силы все никак не иссякнут полностью, и жизнь внутри все никак не кончится, а вокруг — никого и никого нет в целом мире: планета пуста. Или ты — тот самый вирус и есть, и организм ополчен на тебя и тужится выдавить…

Космическое одиночество — человек в рождении и в смерти, как в открытом космосе, одинок. Девочка не могла формулировать это — она летела в безвоздушном пространстве, одна.

А потом увидела Бога: зажегся яркий свет, и ласковый голос спросил:

— Чего орешь? Перебудишь все отделение. Чего орешь в темноте?

И девочка поняла, что орет, действительно, долго, так, что горло саднит.

— Простите, — с надеждой и радостью прошептала она.

Над ней склонилось лицо: седая борода — редкие толстые бесцветные волосины торчат в разные стороны; серые усы, печальные глазки между морщин под белой шапкой.

— Вот ведь, мать твою! — Божий подбородок ощетинился всеми шестью волосинами. — Чего зажалась-то?

Мягкие руки вертели девочку, задрали подол сорочки, мяли живот. И девочка счастливо заплакала, уверовав истово, что спасенье пришло.

— Поздно хайлать-то. Сопли утри и давай садись над тазом. Да не так, враскоряку, ноги пошире ставь. Держись за меня — и давай.

— Что?

— Какай! Пора.

Ну конечно! Ей ведь ставили клизму — давным-давно. А после клизмы полагается какать.

— Можно горшок? Неудобно.

— Вот ведь, мать твою! — увещевал ласковый голос. — Хариться удобно было, а сейчас — неудобно! Себе на лоб смотреть не удобно. Давай скорее, шалава!

С приходом надежды ушел страх, и девочка, тужась, просипела обиженно:

— Я не…

— А? Чего бормочешь?

— Я не это слово, что вы сказали.

Рак, почуяв сопротивление, впился клешнями в позвоночник.

— А-а-а-а-а!

— Тише ты, блудня! Тише!

— Я не… А-а-а-а-а!

— А кто же ты еще! Принцесса в белой фате?

Точно! Принцесса. От радости, что ее поняли, девочка поднатужилась старательно, и вонючая струя гулко ударила в таз.

— Получилось!

— Да, мать твою за ноги!

Конечно, я не совсем принцесса, думала девочка. Я — воровка и я не слушалась маму. Если бы я знала, не тронула б эти яблоки! Если б я знала, что будет так больно, так страшно, я всегда-всегда бы слушалась маму! Но если человек все равно уже умирает, разве ж его можно ругать? Разве ж можно так ругаться, если речь идет о человеческой жизни?

«Я больше не буду», — хотела она объяснить, но стены, потолок, пол двинулись навстречу друг другу, выжимая весь воздух.

Надо открыть окно! Окно открыто, а воздух в него не входит, — и снаружи нет воздуха, там чернота. Космос.

— Какай, какай, не останавливайся, какай…

Перекрутило и стены, и окна, и двери, — мир не хочет больше терпеть ее, выдавливает упорно, настойчиво, неотвратимо. Значит, надежда была напрасна, — а как же руки, что держат так крепко? Как же эти руки — неужели у смерти хватка сильней?

— Какай, какай…

О чем она? О чем торопливым шепотом просит эта сестра — в застиранном белом халате, в фуфайке под ним и шалью, туго намотанной сверху? Бородатая и усатая от старости, толстая коротышка — именно так и должен выглядеть Бог, являясь на Землю. Именно так, ведь главный божественный признак — бесконечное милосердие.