Артуро Перес-Реверте - Танго старой гвардии

— Я, помнится, говорил тебе, что сам буду из Барракас, родился на улице Виэйес?

Улыбка потускнела, погасла, словно ее принакрыла тень густых усищ. «Ну и что с того? — словно говорила она. — Да еще в такой поздний час?»

— Не встревай, — сказал компадрон сухо.

Макс медленно оценивал ситуацию, мысленно взвешивал опасность, исходя из места действия, прикидывал путь отсюда через вестибюль на улицу и к машине. Совершенно не исключено, что поблизости околачивается кто-то из дружков Ребенке, готовых в случае чего прийти ему на помощь.

— Сколько мне помнится, у нас в районе жили по закону, — очень спокойно сказал Макс. — Кое-что знали твердо.

— Что, например?

— Что если нужны часы — пойди да купи.

Улыбка и вовсе исчезла с лица компадрона. Превратилась в угрожающий волчий оскал. Большой палец заскреб лацкан пиджака, будто подбираясь к рукояти ножа. Макс взглядом измерил расстояние. Три шага отделяло его от клинка, который, впрочем, еще надо было выхватить. Он сделал еле заметное движение, разворачиваясь к Ребенке левым боком, чтобы можно было закрыться рукой. Он выучился такого рода расчетам — такой безмолвной и весьма полезной хореографии — в африканских борделях, когда начинали мелькать ножи и разбитые бутылки. С волками, как известно, жить…

— Ох, да перестаньте вы, ради бога, задираться… Не валяйте дурака… — раздался у него за спиной голос Мечи. — Я так хочу спать… Отдайте ему часы, и пошли отсюда.

Макс знал, что никто тут не задирается, но вдаваться в объяснения было некогда. Компадрон не смог проглотить обиду, а обиделся он, скорей всего, из-за самой Мечи. И с той минуты, как впервые ее увидел. С первого танго. И не простил, что сегодня его не допустили в общество, а спиртное, которым он, без сомнения, скрашивал себе ожидание, мало способствовало умиротворению. Часы, ожерелье (благоразумно отданное Петросси), девяносто песо Макса и пятьсот композиторских — все это всего лишь предлог пустить в дело нож, от которого у него зудело под мышкой. Он искал случай показать свою крутизну, сделав Мечу свидетельницей.

— Выходите, — приказал он супругам, не оборачиваясь. — И прямо к машине.

Может быть, от его тона, а может быть, от того, что наткнулась на оценивающий взгляд компадрона, Меча не произнесла больше ни слова. Спустя несколько секунд Макс убедился, что чета де Троэйе находится рядом и по стеночке уже добралась почти до самой двери.

— Э-э, куда так спешить? — сказал Ребенке. — Время наше немереное.

Я презираю его, потому что знаю как облупленного, подумал Макс. Он — это я сам. При другом раскладе я стал бы точно таким же. Глупо думать, что хорошо скроенный костюм делает человека другим. И уничтожает память.

— Выходите на улицу, — повторил он.

Палец Ребенке переместился еще ближе к ножу. Он был уже в сантиметре от перламутровой рукояти, когда Макс сунул руку в карман, ощутив угревшийся там металл «браунинга». Еще прежде, чем спуститься в вестибюль, он незаметно загнал патрон в патронник, а сейчас сдвинул предохранитель. Из-под низко надвинутой шляпы с живым интересом следили за каждым его движением темные, задумчивые глаза компадрона. В дымной глубине салона граммофон заиграл «Рука в руке».

— Никто никуда не выйдет, — заносчиво сказал Ребенке.

И сделанный им шаг вперед возвещал, что сталь скоро начнет чертить вензеля в воздухе. Он уже запустил правую руку за пазуху, но в этот миг Макс поднял «браунинг» на уровень его лица и направил дуло между глаз.

— С тех пор, как изобрели эту штуку, — сказал он спокойно, — храбрецы больше не требуются.

Он произнес эти слова без высокомерия или бравады — сдержанно и негромко, с доверительными интонациями, как говорят со своими. С теми, к кому обращаются на «ты». И одновременно доказывал, что рука у него не дрожит. Ребенке смотрел в черную дырку дула серьезно. Почти задумчиво. Макс подумал, что он держится как профессиональный игрок, прикидывающий, сколько тузов осталось в колоде на столе. И, вероятно, решив, что осталось их мало, в следующее мгновение отвел руку, так и не запустив ее за пазуху.

— А будь мы на равных, не был бы ты таким смелым, — заметил он холодно.

— Да уж, конечно, — согласился Макс.

Компадрон еще минуту не спускал с него глаз. Потом, дернув головой, подбородком показал в сторону двери:

— Вали.

На лице у него вновь заиграла улыбка. Угрозы в ней было столько же, сколько покорного сожаления.

— Садитесь в машину, — приказал Макс супругам, по-прежнему глядя только на Ребенке.