Аноним -- - Незабудки

работы -- с которыми еще вчера летел к вершинам славы.

И вышел вон из зала.

Опозоренный, униженный в очередной раз, раздавленный и выплюнутый за ненадобностью.

Согнанный с Олимпа несколькими пинками под зад.

Я не верил в свою бездарность.

Бездарными оказались тупицы профессора, которые не смогли разглядеть во мне искру таланта.

Я знал, что талант у меня имеется в избытке.

Что его одного хватило бы на всех бледных отпрысков благородных художественных семейств, которые

сновали со своими папками по прохладным коридорам, принятые в сонм небожителей.

Меня не приняли лишь потому, что с их точки зрения я был совершенным плебеем.

Выскочкой из чуждых кругов.

Которому было отказано в самом праве получить художественное образование и стать наравне с теми, чьи

имена гремели на выставках и в каталогах.

Мой удел оставался характерным для нищего безродного художника: рисовать эскизы для сигаретной

рекламы да вывески частных лавочек.

Все еще дрожа от страшного удара, я спустился на улицу по широким и равнодушным ступеням.

Здесь все оставалось прежним.

Сияло солнце, звенели трамваи, гудели автомобили.

Шагали прохожие; кто-то даже смеялся.

И никому не было ни капельки дела до меня.

Маленького человека, которого вышвырнули из храма искусства.

О, какую злобную ненависть ощущал я сейчас в своей трясущейся от обиды и унижения душе.

Если бы я был военным и имел сейчас дивизион пушек -- я бы раскатал бы сейчас ненавистное здание

Академии изящных искусств вместе с унизившими меня профессорами. Разнес бы его в прах. Не оставив

камня на камня. Так, чтобы от величественного здания с колоннами и скульптурами осталось абсолютное

ровное место.

На котором потом можно будет разбить безмятежный яблоневый сад -- место встреч влюбленных

придурков...

Когда я осознал, что уничтожить вонючую Академию моими нынешними силами невозможно, я решил

поступить иначе.

Убить себя.

Да -- себя. В отличие от христианских ханжеских размышлений о неприкосновенности тела, вмещающего

бессмертную душу, восточные верования вполне допускали самоубийство. Как один из ходов на

бесконечном пути из одной жизни в другую.

А доведенная до бриллиантовой отточенности религия японских самураев вообще возводила

самоубийство в ранг высших благ. Единственный благородный выход в случае, когда силы исчерпаны,

задача не выполнена, и средств не осталось.

Мой случай подходил идеально.

Правда, я сначала хотел изломать, изорвать на мелкие клочки, а потом сжечь все свои произведения. Но

потом передумал: пусть ничтожные людишки, поставившие крест на моей судьбе, через сто лет любуются

моими картинами. И кусают локти, сознавая, какого гения проглядели и позволили ему уйти в мир иной.

И картины я решил сохранить..

Поэтому молча вернулся в свою съемную комнату, тихо сел на узкую кровать, застеленную колючим

солдатским одеялом, и стал обдумывать способ, каким лучше лишить себя жизни.

На полный серьез.

Я, восемнадцатилетний парень с полной жизнью впереди, которого всего-то навсего не приняли в свои

ученики бездарные тупицы-профессора -- у которых я вообще вряд ли мог научиться чему-то путному -- я,

полный сил и здоровья решил расстаться с жизнью.

В этот момент -- может быть, единственный за всю жизнь! -- я не вспомнил о маме. Которую моя внезапная

смерть уж точно бы свела в могилу раньше отведенного срока.

Настолько эгоистичен был я тогда в своем порыве.

Или причина крылась не в эгоизме -- а в тяжести удара, обрушившегося на меня.

Мне было трудно предугадывать свою дальнейшую судьбу. Сегодняшний удар казался самым страшным

за все предыдущие годы. И, вполне возможно, останется таким и на все последующие. На все

последующие...

...Какие последующие!

Я сидел и обдумывал способ.

Чтобы уйти не просто так, а достойно самого себя.

Предпочтительнее всего было бы, конечно, застрелиться. Но у меня не имелось оружия. Порыскав в

злачных закоулках столицы, его наверняка не стоило большого труда раздобыть. Но это требовало времени

-- а я хотел привести вынесенный приговор немедленно.

При отсутствии огнестрельного оружия оставалось холодное. Но я с детства не то чтобы боялся, а очень не

любил вида крови. И был уверен даже сейчас, что моя рука дрогнет. Что я не смогу нанести себе достаточно

сильный удар ножом в область сердца. А порезать вены и медленно истечь кровью, как беременная девица,