Жан Эшноз - Я ухожу

Когда она проходила мимо Феррера, любой другой мужчина (да и сам он в нормальном состоянии) счел бы этот наряд годным лишь на то, чтобы немедленно совлечь его с красавицы — да что там «совлечь», просто сорвать! А голубая папка, которую она держала подмышкой, и авторучка, задумчиво прижатая к губкам, казались всего лишь мелкими аксессуарами, чистой проформой: дама выглядела героиней крутого эротического фильма во время пролога, где актеры мелют всякую чепуху, пока не дошло до дела и атмосфера не накалилась. Однако удивляло другое: она была совершенно не накрашена. Феррер как раз успел констатировать эту деталь — чисто машинально, придав ей не больше значения, чем убранству холла, и вдруг его охватила такая дикая слабость, словно его разом и напрочь лишили воздуха.

Ему почудилось, будто на его голову, плечи и грудь внезапно обрушился груз в полтонны весом. Он ощутил во рту едкий металлический вкус сухой пыли и, судорожно захлебнувшись ею, начал чихать, икать, давиться рвотой. Тщетно пытался он двинуться, крикнуть, сделать хоть что-нибудь: руки его как будто были скованы невидимыми наручниками, горло — удушьем, а рассудок — ужасом неминуемой близкой смерти. Потом острая боль пронзила ему грудь, все тело, от ключиц до паха, от пупка до плеч, особенно безжалостно впившись в руку и ногу слева, и он увидел, что падает с диванчика, а пол несется ему навстречу — очень быстро и в то же время невыносимо медленно, как бывает в страшном сне. Он рухнул наземь, чувствуя, что не в силах шевельнуться; потеряв равновесие, он через миг потерял и сознание, неизвестно, надолго ли, но совершенно точно после того, как вспомнил о предупреждении Фельдмана насчет воздействия крайних температур на коронарные сосуды.

Впрочем, он довольно быстро пришел в себя, хотя и не мог еще произнести ни слова; забытье напоминало не черный экран выключенного телевизора, нет, — скорее сознание его действовало на манер камеры, выпавшей из рук убитого оператора: она продолжает снимать то, что находится перед ее объективом — угол комнаты, паркет, отставший плинтус, часть батареи, засохшую каплю клея на ковре. Он решил приподняться, но тут же тяжело рухнул обратно на пол. Вероятно, кроме дамы в черном, к нему сбежались еще какие-то люди, так как он смутно сознавал, что над ним склонились, что с него стаскивают пиджак, переворачивают на спину, ищут ближайший телефон, а вскоре подоспела и Служба спасения.

Красивые молодые люди, мускулистые, невозмутимые и внушающие полное доверие, были одеты в зеленовато-голубую форму с кожаными прибамбасами и альпинистскими карабинами на поясах. Они бережно уложили Феррера на носилки и точными движениями вдвинули носилки в фургон, на котором приехали. Теперь Феррер чувствовал себя в безопасности. Он еще не уразумел, что все это весьма напоминает февральское происшествие, только в худшем варианте, и собрался было заговорить, но ему вежливенько приказали помалкивать до самой больницы. Что он и сделал. А затем опять провалился в беспамятство.

Когда Феррер вновь открыл глаза, то увидел вокруг себя сплошную белизну, как в добрые старые времена своей северной экспедиции. Он покоился на одноместной регулируемой кровати с жестким матрасом, туго запеленутый в простыни и совершенно один в маленькой комнатке; единственным цветовым пятном среди всей этой белизны была отдаленная изумрудная крона дерева, чей абрис четко вырисовывался на небе в квадратной оконной раме. Все же остальное — простыни, покрывало, стены комнаты и небо — было одинаково белым. Отдаленное дерево — дерзкая зеленая нота в этом белом безмолвии — могло быть одним из тридцати пяти тысяч платанов, семи тысяч лип или тринадцати тысяч пятисот каштанов, произрастающих в городе Париже. Впрочем, оно с тем же успехом могло относиться и к тем неприкаянным представителям растительного мира, которые встречаются на последних городских пустырях и зовутся незнамо как, да и вообще сомнительно, есть ли у них имя, — может, это просто гигантские сорняки-мутанты. Хотя дерево находилось явно далеко, Феррер все же попытался определить его породу, но даже это легкое усилие привело его в изнеможение, и он закрыл глаза.

Когда он снова открыл их — не то пять минут спустя, не то на следующий день, — декорации были прежними, но на сей раз Феррер поостерегся изучать древесные породы. Трудно сказать, вынуждал ли он себя ни о чем не думать или просто был не в состоянии заниматься мыслительной деятельностью. Но он тут же ощутил, а потом и смутно различил некое маленькое чужеродное тело, прицепленное к его носу и заставлявшее его слегка косить; он решил потрогать и изучить этот предмет, однако правая рука не слушалась. Присмотревшись, он выяснил, что эта самая рука привязана к кровати и в нее воткнута толстенная игла для переливания крови, закрепленная на коже широким прозрачным пластырем. Теперь Феррер начал понимать, что происходит, и лишь для проформы ощупал левой рукой проводок, воткнутый ему в ноздри: это был кислородный аппарат. В тот же миг открылась дверь, пропустив в палату молодую женщину — также в белом, зато чернокожую; взглянув на Феррера, она вышла и обратилась к кому-то в коридоре — вероятно, к санитарке, — с просьбой сообщить доктору Саррадону, что номер 43 проснулся.