Жан Эшноз - Я ухожу

Эта женская половина, как он заметил, также может быть разделена на две категории — тех, кто, почуяв на себе чужой взгляд, оборачивается при спуске в метро, и тех, кто, почуяв его, не оборачивается. Сам-то Феррер всегда оборачивается на женщин, пытаясь выяснить, к какой разновидности — оборотистых или не оборотистых — принадлежит данная особь. А выяснив, ведет себя соответственно обстановке, понимая, что бесполезно оборачиваться вторично на женщину, которая этого не делает.

Однако сегодня никто на него не оборачивается, и Феррер встает, чтобы идти домой. Поскольку свободных такси не видать — все едут с погашенными огоньками, — а погода располагает, не исключено, что он пойдет пешком. Это неблизко, но вполне реально, а ходьба, может быть, протрясет Ферреру мозги, еще слегка затуманенные долгим перелетом.

А заодно прояснит и его спутанные мысли о страховщике и торговце сейфами, которым нужно позвонить, о счете мастера по цоколям, с которым нужно поторговаться, о Мартынове, которого нужно опять слегка раскрутить ввиду того, что кроме него у Феррера сейчас не осталось известных художников, об освещении галереи, которое необходимо сменить для экспозиции северных сокровищ, и, наконец, о Соне — в самом деле, звонить ей или нет?

А тут еще город подбрасывает ему, по мере того, как он идет вперед, держа курс на Амстердамскую улицу и петляя по тротуарам между собачьими экскрементами, то субъекта в черных очках, что вытаскивает огромный барабан из белого «ровера», то девочку, во весь голос объявляющую матери, что при зрелом размышлении она выбрала фасон «трапеция», то двух молодых женщин, грызущихся меж собой из-за парковки машин на стоянке, откуда только что на полной скорости отъехал фургончик-рефрижератор.

Прибыв в галерею, Феррер вынужден сперва побеседовать с неким художником, который явился к нему по рекомендации Раджпутека и жаждет поделиться своими замыслами. Это молодой «артист-специалист-по-пластике», жизнерадостный и самоуверенный, у него куча друзей среди богемы, и проекты его так же банальны, как тысячи других. На сей раз вместо того чтобы вешать картины на стену, художник предлагает выжечь кислотой на этой самой стене местечко площадью 24x30 см и глубиной 25 мм. «Я выдвигаю идею, скажем так, отрицательного творчества, — возглашает художник. — Вместо того чтобы добавлять к толщине стены толщину картины, я, наоборот, вгрызаюсь в нее!» — «Да-да, очень интересно, — отвечает Феррер. — Но, видите ли, в данный момент я не работаю в этом направлении. Может быть, потолкуем об этом позже? Вот именно, несколько позже; оставьте мне свой каталог, я вам перезвоню». Отделавшись наконец от выжигателя стен, Феррер улаживает все прочие назревшие вопросы при содействии молодой женщины по имени Элизабет, которую он взял к себе на испытательный срок вместо Делаэ; эта особа анорексического вида явно кормится одними витаминами и работает временно, пока он не решит, нужна она или нет. Для начала он дает ей несколько мелких поручений.

Затем он садится на телефон и назначает встречу страховщику и торговцу сейфами; оба придут завтра. Еще раз изучает счет от мастера по цоколям, также звонит ему и обещает зайти на неделе. С Мартыновым поговорить лично не удается, он оставляет ему на автоответчике длинную речь, щедро оснащенную нотациями, восхвалениями и предостережениями, — короче говоря, выполняет священные обязанности галерейщика. Потом он долго обсуждает с Элизабет, как лучше установить освещение для выгодного показа северных экспонатов. Дабы яснее выразить свои мысли, Феррер предлагает сходить и принести сюда парочку этих предметов, чтобы более конкретно представить себе задачу: «Давайте-ка достанем, к примеру, кольчугу из моржовой кости и один из мамонтовых бивней, тогда вы сразу поймете, что я имею в виду, Элизабет». С этими словами он направляется в «ателье», отпирает его и… застывает на пороге: взломанная дверь шкафа зияет чернотой, внутри пусто. Да, сейчас явно не до того, чтобы размышлять — звонить Соне или нет.

Выставив два объемистых чемодана из студии, так тщательно прибранной, словно он собирался навсегда покинуть ее, Баумгартнер резко захлопнул за собой дверь. Подобно телефонному звонку или сигналу автоматического закрытия дверей в метро, этот тусклый сухой звук прозвучал на почти чистом «ля», которое сочувственно отозвалось в недрах «Бехштейна»; когда Баумгартнер удалился, призрак мажорного аккорда еще пятнадцать-двадцать секунд витал в студии перед тем как медленно затихнуть и бесследно растаять в воздухе.