Александр Казанцев - Школа любви

Сделай так, Минерва, чтобы я ошибся в оценке зятя своего, чтобы драгоценная моя Делия, лишившись отца — да, отца, смею так называть себя! — не знала беды с богатым и добродетельным мужем!

Да, я был рад и очень горд, что свадебную церемонию моей дочери почтили своим присутствием не только две августейшие Юлии, но и сам принцепс. Однако вовсе не потому стал я писать свои «Фасты», закончить которые собирался прославлением Августа и его благословенной эпохи.

Большим грешником был Назон, но льстецом не был.

Как это — дай, Феб, памяти! — писал я еще в «Науке любви»?

«Пусть другие радуются древности, а я поздравляю себя с тем, что рожден лишь теперь: наше время по душе мне». Кажется, так, а дальше не помню: растрясла беда мою память, как сбивает град маслины с ветвей…

Да и как не любить мне время великого Августа, давшего римлянам после кровопролитных гражданских войн долгожданный мир и благоденствие? Как не любить мне блистательного принцепса, сделавшего Римскую империю самым могущественным государством на земле, позволившему мне жить беззаботно, занимаясь лишь любимым своим делом — сочинением стихов? Как не чтить мне его, богоравного, осенившего августейшим вниманием мою семью, подарившего мне великолепного скакуна? Как не преклоняться мне перед осиянным Августом, сменившим время грубости и дикости на эпоху изящной обходительности и утонченности вкусов?..

Я вовсе не торопился закончить «Фасты», занимаясь тщательной отделкой каждой строки, чтобы любой из стихов соответствовал блистательной и изящной эпохе. Мне казалось, что торопиться некуда — много светлого времени впереди…

Каюсь, не очень-то насторожило меня то, что Август вдруг отправил в ссылку дочь свою — Юлию-старшую, а потом и внучку — Юлию-младшую. Коринна моя плакала, боясь высказать всю тревогу, сосущую ее душу, а я, не видя сгущавшиеся надо мной тучи, твердил, что внезапный гнев принцепса непременно обернется вскоре высочайшей милостью…

Минувшей осенью, когда я беззаботно гостил на острове Эльба у друга — поэта Котты, сына великого оратора Мессалы, прибыл гонец с приказом немедленно мне явиться в Рим, пред светлые очи принцепса.

Недоразумение, подумал я тогда…

Идя в дом Августа, увидав у входа лавр, дерево Аполлона, и двери, украшенные дубовым венком, который дается лишь за спасение граждан, я еще пуще поверил, что ничего плохого со мной здесь не может случиться. Но Август встретил меня гневом. Оказалось, уже готов эдикт, приговаривающий меня к ссылке. И даже крайний срок моей отправки в мрачную Скифию уже определил принцепс — декабрь.

Будто молния Юпитера ударила в меня. Не мог я поверить в крушение всей моей жизни, всех надежд. Знать бы точно вину свою, навлекшую столь ужасный гнев, — было бы легче…

Поэт Назон способствует растлению нравов? Крайне безнравственна его «Наука любви»?.. Так ведь римляне прочли эту книгу еще восемь лет назад!.. Запоздавшее возмездие за стихи?.. Или все-таки наказание мое как-то связано с высылкой августейших Юлий, обвиненных, по слухам, в распутстве?.. Не поспешил своевременно донести?..

Если чудом каким выживу, будет время подумать, в чем вина моя… Август в ярости не позволил мне даже задать вопроса…

Высочайший гнев мигом отвратил от меня всех былых приятелей и поклонников. Поэт Сабин, гундосо подражавший моим «Героидам» и даже начавший писать календарную поэму по примеру моих «Фастов», незамедлительно разразился подлой сатирой, изображая Назона шелудивым котом, выброшенным за паскудство из дома. Лишь добрая Мариция и муж ее Фабий Максим (хоть и консул!) не убоялись гнева Отца Отечества, не оставили нас без дружеского расположения. Да еще кое-кто, очень немногие.

Это они, а прежде них моя Коринна, не позволили мне наложить на себя руки…

Тем и горше беда моя, что ударила она по настоящим друзьям, по Коринне.

Из библиотеки на Палатинском холме изъяты были все мои книги, вконец запутались наши денежные дела, даже рабы стали неверны: в бега двое пустились… Зато толстяк Пеант, с юных лет моих прислуживающий мне, без раздумий заявил, что отправится со мной хоть на край света. И добавил при этом, скаля желтые крупные зубы:

— Лишь бы вино там было и красотки!..

Коринна умоляла взять ее с собой, но я был тверд. И не только потому, что не хотел подвергать ее лишениям и опасностям. Если она останется в Риме живым укором Августу, думал я, недолго он сможет видеть горе ее, смягчится его сердце, и сменит он гнев на милость; а вот если жена последует со мной, тогда, скорей всего, и нечего думать о нашем возврате. А я ведь не мыслю жизнь без великого Града, вошедшего в плоть и кровь мою, ставшего для меня дороже родины!..