Александр Казанцев - Школа любви

Совсем ты, однако, плох, Назон, если опять запамятовал, что уже четыре года нет в живых императора Августа! Теперь правит Римом и империей Тиберий, и на Палатине, наверное, многое уже по-другому… Но никто из римских поэтов не прославил так Августа в своих стихах, как сделал это изгнанный им Назон! И что же? Смягчили сердце принцепса мои славословия, мои мольбы?..

Где ты, великий Август? Звездой ли ты стал, богом ли, покинув мир живущих?.. Но зря, даже в мыслях зря, я пришел к твоему дому: ты меня, и расставшись с жизнью земной, не простишь. Да и не нуждаюсь я теперь в твоем прощении, сам скоро уйду за тобой…

Вот потому пойду-ка я мысленно дальше по Риму, войду в белоснежный храм Аполлона, украшенный колоннами из заморского мрамора, вновь огляжу, восторгом полнясь, статуи, изображающие старика Даная и полсотню его дочерей, умертвивших по совету отца своих мужей в первую же брачную ночь. И от неразгаданности этой древней кровавой истории — лишь одна дочь посмела ослушаться! — опять почую жуть и комок в горле. Хотя понимаю теперь, что разгадка проста: любви не было…

А в храмовой библиотеке, как бывало, встречает меня седенький, хворью согнутый грамматик Юлий Гигин, оглядывает подслеповато, не сразу узнает, потом радуется искренне и столь же искренне винится: в год моего изгнания по указу Цезаря выбросил из библиотеки все мои книги. А после, подавшись вперед востреньким носом, пытливо и встревожено спрашивает: «Неужто ты не пишешь больше ничего, Назон?..»

Слишком живо ты, воображение мое! Юлия Гигина давно уж нет, наверное, в живых. Но я все-таки зайду мысленно и во вторую библиотеку, основанную Августом в портике Октавия. Там тоже нет давно моих книг, но я хоть полюбуюсь на чужие, которые хранятся в богатых пергаментных чехлах, крашенных соком вакцинии, смешанным с молоком. Я так давно не видел настоящих книг, свитки которых для сохранности и благовония натираются кедровым маслом, верхний и нижний обрезы полируются пемзой и окрашиваются в черный цвет.

Сколько жизни моей отдано вам, книги! Не меньше, пожалуй, чем любви…

А как не остановиться мне возле театра Марцелла, который помнит еще восторженные крики зрителей, когда шла в нем моя «Медея»? И здесь оставлена часть души моей…

А вот вижу большой грот, в котором жрецы-луперки приносят в жертву Фавну собаку и козла в праздник Луперкалий [8] Древний пастушеский праздник, связанный с культом Фавна, бога полей, лесов, пастбищ и животных. — Прим. автора , вижу, как после жертвоприношения бегут совершенно нагие луперки вокруг Палатина, стегая вырезанными из кожи жертвенного козла ремнями встречных женщин, что должно, по поверьям, сделать их более плодовитыми. Я даже слышу притворно-испуганные женские визги…

Слышу густые тягучие мыки Бычачьего рынка, азартные, взахлеб, крики римлян, наблюдающих за перепелиными боями, скорбный плач флейты, сопровождающей похоронное шествие.

Обо мне никогда не заплачет римская флейта!..

Вижу Фламиниев цирк, возле которого храм Геркулеса и Муз, вижу статую Венеры, которую раз в году, так уж повелось, омывают публичные женщины, вижу все кривые улочки, в которые швыряла меня беспутная молодость, вижу крепостные Тарпейские башни на Капитолии.

Только дома своего разглядеть опять не могу — застилают мой мысленный взор слезы.

Рим, великий Град, плачу по тебе!..

Если и не любил я никого по-настоящему до встречи с Коринной, то единственной истинной любовью моей была любовь к этому городу, она будто вошла в мою кровь, в мою плоть, как молоко той волчицы, вскормившей когда-то Ромула и Рема. А порой кажется мне, будто помнят губы мои жесткий волчицын сосок.

Не ты ли, Италия, эта волчица? Плачу по тебе…

Я не взял с собой в изгнание любимую жену лишь за тем, чтоб сохранить надежду когда-нибудь вернуться на родину. Ведь молила в слезах Коринна взять ее с собой, разделить со мной хотела все лишения и беды, но я был тверд в своем, казалось бы, здравом решении, опрометчиво рассуждая: если перед глазами блистательного Августа живым упреком будет скорбная супруга моя, глядишь, быстрей смягчится его сердце…

Нет, не смягчили непросыхающие слезы Коринны закаленное в битвах и схватках с соперниками сердце принцепса. И все же я прав, что не взял жену с собой, вовсе не лживы строки из первой книги моих «Скорбных элегий»: