Отар Чиладзе - Годори

— Через десять минут начнем, — шепнул Элизбару лопоухий Григол.

— Но мы покамест разговариваем, мы еще не закончили беседу… Должен же я узнать, что стряслось с моей дочерью в Квишхети! — воскликнул Элизбар и растерянно огляделся, поскольку ему вдруг почудилось, что кто-то из толпы подает ему знак — несколько раз почесал лоб мизинцем; однако он никак не мог вспомнить, что означает это почесывание лба мизинцем, но даже если бы и вспомнил, что изменилось бы?! Заговорщики тридцать второго года1 прекрасно владели условным языком и тайными знаками, но чего добились? Предатель просто донес на них на самом обычном языке…

А духовой оркестр все больше входил в азарт. Воздух звенел. В желтом, как опилки, песке возились голенькие дети. Мальчишки пытались поднять в воздух воздушного змея. Змей упрямился. Он, как живой, шевелил длинным хвостом, но только его отпускали, тут же втыкался носом в песок. Девочки, взявшись за руки, водили хоровод. Умирающая цикада юлой вертелась на месте. Тщетно взмахивала прозрачными крылышками, показывая розоватые подмышки…

Если это был сон, то ярче яви, если же явь, то лучше б не видеть ее… Обрывки сна мешались с картинами, порожденными напуганным мозгом.

— Неужели вы не испугались и не постыдились хотя бы? Ведь вы были не одни! — Элисо не могла скрыть удивления.

— Что ты привязалась, Элисо? Сколько твердить одно и то же? Конечно, мы боялись, — с наивным простодушием призналась Лизико. — Ведь все, кроме свекрови, были там… Моя свекровь не очень-то жалует Квишхети… Лопоухий Григол с Антоном загружали машину. Тетушку Тасо носило по дому, попробуй уследи. Железный лежал в гамаке… Но я больше не принадлежала себе… Я же уже говорила! — вдруг раздраженно прерывает она себя. Может быть, ей стало стыдно своих слов, но она все-таки продолжила, на этот раз подчеркнуто патетично: — Мы уже слепо, без слов исполняли волю высших сил…

— Бесстыжая! Бесстыжая! — прерывает ее Элисо, поскольку всем существом чувствует, как ее мужа душит едва сдерживаемая ярость, как наглость и бесстыдство дочери сгибают и топчут его. — Не верь ей, Элизбар! Умоляю! обернулась она к мужу. — Она все врет. Меня хочет свести с ума, мне разрывает сердце. Со мной сводит счеты… До сих пор не может простить… «Мать моя была жива, когда ты с отцом начала шуры-муры», — слышишь? Но ты-то ведь знаешь, Элизбар! Ты же все знаешь! Один только мой несчастный муж видел, что творилось в моем сердце, вот причина его инсульта. Я уплывала далеко в море и, когда вокруг была только вода, кричала, как сумасшедшая — «Элизбар, Элизбар, Элиа-а-а!..» Но хочешь — обижайся, хочешь — нет, а правда должна быть сказана, хотя бы здесь, за границей… То, что отец твой вспахал и взлелеял, Кашели втоптали в грязь… Тебе бы предпочесть кашелиевским люстрам восковую свечечку в махонькой келейке, где мы с тобой, как две монашки, варились летними ночами в общем поту… Неужели забыла?

— Нет, я помню, — раздумчиво сказала Лизико. — Каждую ночь я хотела задушить тебя… Положить на лицо подушку и навалиться, пока не задохнешься…

— Ты слышишь, что она говорит! — Элисо, негодуя, обратилась к Элизбару. — Большое спасибо! Ничего другого я от тебя и не заслуживаю, опять обернулась к Лизико, но тут же закрыла лицо руками и разрыдалась. Соломенная шляпка съехала набок, но она этого не замечала.

— Чего ревешь? Ты-то чего ревешь, дура! Что вам от меня надо? Или моей смерти хотите?! — крикнула Лизико.

— Видишь, что с твоей дочкой! — Элисо опять обратилась к Элизбару; ей трудно было говорить, но она пересилила себя. — Сделай же что-нибудь. Помоги, пока еще можно… Ты же отец… Жалко ее, Элизбар. Ведь мы сами виноваты… Не смогли воспитать… ничему не научили…

— Как не научили? Все, что знаю, — от вас, — засмеялась Лизико.

— Когда тебя полюбила, знаешь, кому первым делом открылась? Мужу! продолжала Элисо. — Сказать мой самый страшный сон? Муку мою сказать? Как будто муж жив, а я, вместо того чтобы обрадоваться, в ужасе не знаю, как ему дать понять, не оживай, дескать, я не хочу…

— Ох, ну ты и чертовка! До чего лукава! — опять насмешничает Лизико.

— Чертей среди Кашели поищи! — злится Элисо. Поправляет шляпку, тыльной стороной ладони вытирает глаза и обычным голосом продолжает: — Между прочим, ты не случайно сравнила своего отца с Эдипом. Хотя с Эдипом, пожалуй, больше общего у тебя. Правда, он не ведал, что творил, и все-таки выколол себе глаза, ты же прекрасно знаешь и разве что нам пытаешься отвести глаза, ослепить своей бездумной свободой…