Александр Торопцев - Охрана

С Борисом она была откровеннее и злее. Она чувствовала, знала наверняка, что он мужик настоящий, сильный, слюни распускать не будет и не расскажет о ее мыслях Валентине. «Мечется она, замуж хочет выйти хоть бы за кого, – сказала она Ивашкину на вторую ночь их бурного знакомства. – Но кому она нужна в таком возрасте, сам посуди? Один инженер из Подмосковья предложение ей сделал, думает. Ему под пятьдесят. Да, такой предложит. А потом всю жизнь ему утку подноси… Ладно, пусть у нее все будет хорошо. Иди сюда!»

Ивашкин в ее объятиях забывал обо всем на свете. Но регламент у этой чертовки был строгий. «Ой, мне пора!» – говорила она в два часа ночи и убегала домой.

Через несколько дней он улетел в Калинин.

Через месяц написал рапорт, удивив всех, особенно приятеля-штурмана, у которого в то лето родились близнецы, сделав папашу многодетным отцом.

Сейчас, возвращаясь из конторы домой, бывший летчик с завистью смотрел на уверенных в себе молодых людей и вздыхал: «Ох, и дурак же я тогда был! В Афган подался, как молодой сосунок, в эту грязь. Зачем, спрашивается? За орденами? Нет. Мне ордена и за работу давали, хватало».

У метро замедлил шаг, подошел к ларьку, справа от которого под навесом сидели на пластмассовых стульях «дешевые» люди, пробасил: «Бутылку минералки. С газом, с газом. И стакан». Сел подальше от ларька, поближе к небу, налил в белый легкий стакан шипящей минералки.

Публика рядом еще та. В углу, напротив, запрокинув голову, храпел мужчина лет сорока, нельзя сказать, чтобы конченый совсем, но потерявшийся, может быть, даже художник без работы, без заказов, руки у него нерабочие, длинные слишком, как и волосы. Рядом пили пиво из бутылок две студентки, а может быть, и продавщицы. Бабенки молоденькие, форс держат, но разве их сравнить с Ольгой или Валентиной! У тех кожа была, словно бы и не кожа, а эластик. А уж дотронешься, даже случайно – ток живой по руке бежит, волнует тело мужское. А у этих будто и не кожа вовсе, а какая-то липкая смазка. А фигуры! Нет, человеку не летавшему, они могут показаться ничего себе. Вроде бы при них все. Но ведь это, как самолет без заправки: и боевой, и красивый, и с полным боекомплектом, а не взлетишь. О, поняли, что о них думают, обиделись, встали, фыркнули, пошли, не допив. Доходяги. Джинсы напялили, обтянули свои задницы… ну и телки в Москве! Как резиновые куклы. А эти ханыги спившиеся. Во, парочка! У него глаза навыкате, у нее синяки. Дура. Хоть бы брюки надела, кому приятно смотреть на твои битые синие ляжки! Что за народ! Москвичи называются. Наши-то девки по два раза в день, а то и чаще, туалеты меняли, любо-дорого смотреть на них.

– Отходняк замучил, дед? – спросил Бориса подсевший к нему парень лет тридцати, крепкий, в белых брюках, джинсовой рубашке, с хитроватым, не злым прищуром.

– Почему это? – очень удивился бывший летчик.

– Да ты на них смотрел, как Ленин на буржуазию. На пиво не хватает?

– Могу тебя угостить, если буксы горят.

– У меня пока и свои есть, пивные.

– Это хорошо. Будь здоров!

– Обязательно буду!

Борис Ивашкин, совсем охмуревший, пошел. «Посидеть спокойно не дают, – подумал он, лавируя между прохожими, длинной толпой навалившимися на него на тротуаре перед метро „Проспект Мира“. – Как будто меня без Афгана под Москву не перевели бы. Как будто на „Речке“ я орденов меньше получил бы! Фу ты, дурень!»

Обычно в таких случаях его успокаивало небо. Даже в плохую погоду выходил он на балкон, садился на стул и сидел, покуривая и не думая ни о чем, под боком у неба. А тут эта людская мошкара достала совсем. И московские норы. Куда не кинь, обязательно в метро лезть нужно, в глубь земли, над которой он летать любил и не разлюбил. Это большая разница – земля внизу спокойная, молчаливая, загадочная, и земля в тоннеле – визжащая, дрожащая, аварийно вибрирующая, нервная, будто дитя перед уколом. Разве это Земля?!

«Теперь ясно, что не надо мне было горячку пороть. Потерял я за два афганских года почти все. Жизненный темп потерял. Любовь. Любовь? Да что это за любовь? У нее ребенок, у меня двое детей, ответственная работа, какая тут любовь? Нет, я все сделал верно. На „Речке“ мне жизни не было бы, пока она там. А она оттуда уезжать не собирается, если штурману верить. Любил? Да, любил. Но, видно, не так, как в книгах пишут. Любил по-своему. Даже после того, как штурман влез в наше дело. Кто его просил? Она? Да врет он, не могла она…»

На Белорусской Борис сменил маршрут, настроение не улучшалось. Народу много. Возле него встал и остолбенел высокий мужчина в рубашке с нашивкой на рукаве. Тоже охранник, тоже из бывших офицеров. Но не летчик, точно. Летчиков Борис вычислял почти с гарантией.