Юрий Власов - Стужа

От кухонь дымком и щами радует: да все там на один зуб. Топоры постукивают. И никак не могу сложить: там людей кончают, а здесь харчи варят. Глупая мысль, а затесалась в башку. И знобит: не то с ненастья, не то — со страху. Но и то правда, мокрый я до нитки. Раньше бы эти плащ-палатки, ядрена капуста! Ведь двое суток по стуже — и мокрые.

А у самого из башки нейдут дальневосточники: светлые пятна лиц в кружеве ледка. Жили, надеялись ребята…

Теперь по всему раскладу — наш черед…

Майор со штабными над картой колдует. Чужие командиры с ним. Видать, фронтовики, против наших держатся хватко, но заросшие и в грязи, хошь ножом соскребывай, и чешутся соответственно. Не щадит вошь, жрет. Я ее первый раз на немцах встретил, да в таком избытке — нарочно не разведешь. Всех перезаразили в поселке, спасу не было. Европа…

Говорят, вши к смерти, к покойнику…

А уж по шеренгам шепот: ночью на передок. Эх, кони вороные!..

— Товарищи! — обращается к нам комиссар. — Там, за линией фронта, нет ни одной русской деревни, которую фашисты не ограбили и в которой не надругались бы над мирными жителями. Будем мстить! Кровь за кровь! Смерть за смерть!.. Берегите оружие! За потерю винтовки в бою каждый ответит перед трибуналом. Цело ли оружие или повреждено, обязаны его сохранить, даже в случае ранения. Винтовка убитого станет личным оружием его товарища. У всех есть гранаты, лопаты, ножи — это тоже оружие! Смерть фашистской нечисти! Наше дело правое! Мы победим!

Развели поротно в места сосредоточения. Томимся, ждем сумерек, махорим. Не по себе: под пули собираемся. Я уж раз десять бегал в кусты, ровно продырявился. Уж так волнуюсь.

Вдруг как ахнет! Земляки рты разинули. А тут — залп за залпом. Та батарея! И пошли через голову снаряды.

Немцы — отвечать. В полукилометре, за деревьями, где наша батарея, — столбы грязи, обрубки стволов в воздухе, дым. Мы, как есть, попадали. Ни холода, ни голода, ни ног своих стертых — вообще ничего не чувствуем. Земля вроде живая, ядрена капуста!

Как поутихло, слышим:

— В первом взводе шальным снарядом троих наповал, двоих задело.

Ветерок гарь пороховую разносит: горчинка с едкостью и еще — вроде яичка стухшего. Я присел на пенек, дрожу. Вместо ребят — похоронки. Вот и весь след от них. Да что ж это, за что?!

Ротный сзывает:

— Становись!

Привыкли за полмесяца к его голосу. Старший лейтенант Седов — мастер со стекольного. Там людьми управлял и здесь. А что военному не обучен, да еще в масштабе роты — других, стало быть, нет. Взять неоткуда. Война и произвела в ротные.

Дождичек, да в безмесячную ночь в двух шагах ни хрена не углядишь. Кое-как разобрались по голосам. Сделали перекличку: как есть, все. Ротный фонариком по шеренгам чиркнул. Лучик синий, неприметный. Погодя свое лицо высветил и лицо незнакомого командира в ватнике под ремнями.

— Выступаем на передовую! — объявляет ротный. — Противник не должен обнаружить смену подразделений. Категорически запрещаю разговаривать, греметь оружием, курить. Между нашей первой траншеей и траншеей противника около трехсот метров. Ничейная полоса заминирована…

По шеренгам гул. «Ну, — думаю, — житуха! Триста метров!!»

Ротный свое:

— В траншее для каждого ячейка. Это — пост. Покинул без приказа, считай, предал товарищей и Родину. Таким — расстрел на месте или трибунал. Курить в траншее нельзя, кроме отведенных мест. Оправляться — в специальных нишах. Спать — с разрешения командира отделения или взвода, но в полной боевой готовности. Довольствие по первой фронтовой категории, восемьсот граммов хлеба, горячий обед, сто граммов водки. Пища будет распределяться по отделениям в термосах. Предупреждаю и обращаю внимание: за ротозеями охотятся снайперы. Там пристрелян каждый клочок земли. При смене не исключены потери. Приказываю в любых обстоятельствах продолжать выдвижение. О раненых побеспокоятся кому следует. Пароль — «Двина», отзыв — «Волга». Слушай боевой приказ: оборонять свой пост до последней капли крови, грудью закрыть дорогу врагу! Идти в затылок по одному! На пра-во! Шагом… марш!

Тронулись цепочкой. Под ногами — хлябь, ветки, коряжины. Передовая в огнях. Обмираю, совсем обмираю. Иду — и не живой. За провожатым идем, без суеты. Петляем меж воронок. Земля перепахана, раскисла, засасывает. На каждом ботинке по пуду глины. И обмотки, и ботинки, и штаны — все мокрое, елозит, хлюпает.

Деревеньку прошли — печи, скобы да угли: ракеты далеко, а уже отсвет дают, Гришуха жмется, кабы не отстать: лупит по пяткам. Я его крою потихоньку, а сам тоже к взводному — ближе нельзя, и впрямь, кабы не отстать.