Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Мне бы он сказал. Все-все сказал. Не доверял мне? Ложь! Хотя была я плохой матерью — невнимательной, незаботливой, — я была ему другом. Не может быть, чтобы такое молодое, цветущее дерево перестало шелестеть!.. Пусть не здесь — там… Послушай, Винцас, — она прильнула к нему теплым мягким вздрагивающим телом, — я закажу заупокойную. Я должна… Не возражаешь?

— Заупокойную? Разве ты веришь?..

В одной туфле ковыляет Дангуоле по спальне, натыкается коленом на пуфик. Наримантас подскакивает, она сердито высвобождается, ринувшись к зеркалу. В глубине его — неопрятная, взлохмаченная старуха, прикрывшая лицо ладонями. С туфлей в руке плетется она на кухню, стоит, потом роется то в одном, то в другом ящике. Высыпает спички из коробка… Собирается греть чай, варить кофе? Достает свечу. Прижав к груди туфлю, спички и свечу, прихрамывая, бредет назад.

Комната Ригаса — оазис в развороченной бурей квартире. Желтеют недавно покрашенные стены. Слева около окна блестит в рамке фотография Ригаса — ухватился за руль гоночного велосипеда… Протертый до блеска велосипед Ригаса, его мольберт с одним из неоконченных вариантов «Моря» выстроены вдоль стены. Лыжные палки, баскетбольный мяч в потрепанной покрышке, джинсы, протертые на заду, пластинки, альбомы — все как в музее, не хватает лишь табличек с надписями. Постепенно, день за днем, собирались реликвии, окружавшие алтарь — повязанный черной ленточкой портрет…

Подкравшись на цыпочках, Дангуоле зажигает свечку, взметнувшееся пламя слизывает серую пленку с ее лица.

— Закажу обедню! И в соборе Петра и Павла, и в святой Анне! Во всех костелах! Не оставлю бедного мальчика одного. Ты мне не запретишь. У меня есть свои деньги, заработала!

Ее глаза расширяются и сверкают, словно внутри зажегся фонарь. Так взирала она на Наримантаса в торжественные минуты жизни, прощаясь с одной и устремляясь к другой, еще более пагубной иллюзии. Тогда она становилась красивой, какой и в молодости не бывала, и он страстно желал ее, чтобы потом еще сильнее тосковать по другой, которую не суждено ему было найти.

— Святая месса! Я знаю истинный путь… Никому своего мальчика не отдам. Ни мраку, ни той деревенщине. Сегодня же начну!

Она швыряет туфлю и скачет в ванную.

Наримантас услышал уже не скорбные стоны — хлюпанье воды, ритмичное молодое дыхание — и ошеломленно молчит.

— Хватит, хватит, — себе, не Дангуоле говорит он, опомнившись и, только еще собираясь идти, озираясь в поисках портфеля, слышит уже свои шаги в тумане — неужели это он двинулся? — в ушах хорошо знакомое гулкое эхо, отраженный белыми стенами больницы перестук каблуков — который год раздается он, когда шагает Наримантас по неизменному маршруту..

В последние годы в советской литературе и в в литературах стран социалистического содружества гораздо чаще, чем прежде, появляются книги, в основе которых лежат раздумья о том, что определяет личную человеческую судьбу и в связи с этим — «на чем стоит мир», что такое доброта, совесть, как такие категории соотносятся с социальной функцией человека.

Произведения такого рода чаще всего обращаются к прошлому — недавнему (в рамках истории), военному или «раннепослевоенному» — времени жестких, обнаженных социальных конфликтов («Живи и помни» В. Распутина, «Это я — Титас» Р. Шавялиса). Но нередко это книги о сегодняшнем дне, например, два романа Гюнтера де Бройна «Буриданов осел» и «Присуждение премии».

Будь то книги о «вчера» или о «сегодня», они целиком обращены к «сегодня», и автор не как паталогоанатом, а как биолог и физиолог стремится постичь «нервную систему» человеческих характеров и отношений, живую глубинную связь, подспудную взаимозависимость человеческих судеб.

К произведениям такого типа принадлежит роман Миколаса Слуцкиса «На исходе дня», следующее звено в той цепи исследований всей сегодняшней сложности связей человека и времени, которую начали романы «Адамово яблоко», «Жажда» и ряд рассказов.

Целенаправленность и глубину такого рода исследований определяют многие слагаемые — не только талант, но и уровень исторической сознательности автора, его собственная биография, опыт его народа.

У писателей Советской Литвы — «молодых» 60-х годов, к которым принадлежит и Миколас Слуцкис, особая биография Детство их прошло в буржуазно-фашистском государстве Помещик и фабрикант, купец и полицейский, голод и нищета, эксплуатация и бесправие были для них не книжными персонажами или понятиями. Советская власть была восстановлена в Литве всего лишь за год до Отечественной войны И восстановление Советской власти стало для детей и подростков из неимущих семей избавлением, радостью, открытым путем к будущему счастью.