Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Хозяйка? — Влада разматывала свою нить. — Хозяйка очень славная. Как мать или бабушка. К сессии заставляет готовиться. — Словно желая прикрыть от меня живот, сложила на нем руки.

— Не о хозяйке спрашиваю! Что те… эти…

— О людях? И люди хорошие. Иногда продукты приносят. Не управляемся…

— Что вы обе делаете? Что? Отвечай! — В остервенении я схватил Владу за руку.

— Что с тобой, Ригас? — Она высвободилась, осторожно, словно рука уже не принадлежала ей, прижала ее к бедру. — Катаем. Белье катаем. Ну, гладим. Скатерти, простыни, полотенца… Поди сюда, — ее ладонь несмело оторвалась от бедра, — покажу каток.

— В другой раз, в другой! Я спешу! Нам надо поговорить, пока хозяйка не пришла…

— Вот мы и говорим. Рассказал бы, как живешь… — Влада не желала терять свою ясность.

Не бойся меня! — Я глухо рассмеялся, когда она спрятала руку за спиной. — Ты не должна меня бояться. Короче говоря, забудь все, что я наплел!

— Наплел? Ты? — Успокоившись за себя, она озаботилась мною, эта озабоченность все время присутствовала, просто на какое-то время была отодвинута в сторону.

— Наговорил тебе всякой чуши. Не сердись, Влада.

— Почему? Ты очень красиво говорил. — Она мечтательно улыбалась. — Ты же говорил… Влада — добрая, терпеливая, верная девушка. Самая добрая, самая терпеливая, самая верная в мире…

— Ха, не смеши!

— Все Катрины Денев, говорил ты, барахло по сравнению с моей девушкой. Что, неправда?

— Не фантазируй. Я не склеротик!

— И еще, Ригас, ты говорил… В один прекрасный день, говорил, я начну издеваться над своей девушкой, обижать ее, божиться, что не люблю, но ты, Влада, не верь! И я не верила, Ригас, и не верю, что бы ты со злости ни сказал… — Ее глаза подернулись туманом, но слезы не полились, только переступила распухшими ногами.

— К черту, уймись! — Я давно подозревал, что слова, которые вырвались непроизвольно, не исчезают, а погружаются в глубокий колодец, где ждут своего часа, как брошенные в воду вещественные доказательства. — Об аборте мы говорили, а не о Катрин Денев! Об аборте! — Кричать было незачем, Влада и так не обвиняла меня, я сам задел ворох старых слов, и они посыпались. — Не ругаться я пришел, а сказать… Забудь все, что я наболтал!

— Забыть? Почему забыть? — Ее, озаренную было светом воспоминаний, снова сковала тупость. Глаза стали меньше, нос распух — белесый блин вместо лица, пришлось бы надраивать, чтобы заблестело.

— Ну их, этих мясников… Не надо аборта! — Я провел по горячему, в пятнах лбу тыльной стороной ладони, тем самым возвращая ей право растить живот. — Я ничего не требовал, и ты не давала согласия… Ясно?

— Ясно, как же неясно! — мой благородный жест ее не удивил и не обрадовал. — Ты просто шутил, Ригас, когда предлагал…

— Замолчи! — Кровь прилила к голове, наполнила сжавшиеся кулаки.

— А может, и не шутил. — Она была снисходительна ко мне, как к упрямому ребенку. — Чтобы мне потом пальцев не грызть… Ты вел себя как мужчина, Ригас. Мужчины иначе не могут.

Что она, тупица, колода для разделки мяса? Топор рубит и рубит, летят осколки костей, руки в кровь ранят, а она не бережется, подбивает еще яростнее махать топором. Не собирался скидывать маску спасителя, которая давала возможность устоять против милого бескорыстного существа, но не утерпел:

— За волосы бы потащил. Врачи отказали… Вот почему такой добренький!

Лицо Влады прикрыла мерцающая тень цветка, казалось, в белесом овале закипит ненависть, однако, когда она выпрямилась, глаза смотрели спокойно.

— Не ты ругаешься, нет. — Она немного помедлила, не решаясь продолжать. — Мать сказала бы дьявол Она истово верующая. У нее во всем дьявол виноват, как будто нету плохих людей. Но и среди них много одиноких, несчастных. И ты, Ригас, из таких несчастных… Может, я потому тебя и полюбила.

— Цветы и скиландисы — вперед! — выкрикнул я дурашливым фальцетом.

— Однажды ты проговорился, Ригас. Как бы я, твой мучитель, ни поступил — это сказал ты тогда… Каким бы отвратным наглецом ни показался другим… Лишь ты одна знаешь истинного меня. Ни отец, ни мать — ты, Влада. — И она посветлела, вспоминая мой бред. — Как рука? Зажила?

— Вот она, рука! — Я задрал ей подбородок пальцем, из-за которого мы оба столько напереживались.

Влада зажмурилась, следом за бледной улыбкой поплыла вверх ее вздернутая губа.

— Исчезаю на неделю. Дед свалился. Некому воды подать. Воспаление легких, а ему за восемьдесят. — Историю эту я сочинил тут же, не сходя с места. — Скоро снова увидимся, и тогда…