Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Вам кажется, что любили, — уточняет он, будто ставит диагноз.

— Я поговорить пришла, доктор, а не мораль выслушивать. Какие у меня перспективы?

— У больного? Я правильно вас понял? Будем оперировать еще раз. Перед этим постараемся как-то укрепить организм. В настоящее время состояние его удовлетворительное и позволяет надеяться… К вашему сведению, раковые больные — не всегда смертники. Подвергаясь регулярному лечению, некоторые довольно долго живут.

— Живут, говорите? Ад — это не жизнь.

— Ад не там, где мы склонны искать его, — возражает он, не в силах удержать прорвавшуюся злость, и с удивлением думает о другой женщине, внезапной тенью всплывшей в сознании. Дангуоле бы меня не предала, если бы я слег, как Казюкенас…

— Ад! Ищи не ищи, все равно ад! — вырывается у Зубовайте вместе с сигаретным дымом. — Издалека чую его, как животные жарких стран землетрясение… В голове не укладывается, как жила бы с человеком, плоть которого грызет рак — само это страшное слово! — как сидела бы с ним за одним столом, лежала бы рядом, простите за откровенность… А как, скажите, сумела бы я петь, когда горло сковано ужасом?! Неправду я вам в тот раз сказала: не могу жить без сцены, без затхлой закулисной пыли… Не думайте, я не продалась Казюкенасу за шубку, я его действительно любила, но любовь моя, даже пока мы тут говорим, уходит, отступает, ищет нору, куда бы спрятаться, ничего не видеть, не слышать…

— Надеюсь, вашей любви хватит, чтобы навестить больного? Он не перестает ждать…

Наримантас встает, Айсте Зубовайте тоже неохотно поднимается.

— Благодарю вас, доктор, но не смогу… Думайте что хотите. Вообще я перед вами в большом долгу. Вечно что-то скрывала — от друзей, от Казюкенаса, даже от самой себя… Что скрывала, не так уж важно Что отец пустил пулю в лоб… Что чертовски нравятся мне дешевые песенки, которые хрипло выкрикиваю под вопли юнцов! Осуждаете? Наконец-то сказала все, что думаю, без капельки лжи. Наконец такая, какая есть!

На следующий день санитарка приволокла в отделение два букета чайных роз, влажных от росы Один предназначался врачу Наримантасу, другой, побольше, больному Казюкенасу. Вместо записки в букете торчала визитная карточка Айсте-Мария Зубовайте, солистка.

Нечем дышать… Дождя бы! Я валялся на полу в одних плавках и, скосившись, глазел, как трепещут на боку ребра, ловя жидкий, не насыщающий кислородом, расплавленный воздух. Совершенно опустошенный, нет желания ни думать, ни действовать. Даже мысль подняться, доплестись до ванной и пустить тепловатую струю зудела в мозгу, как муха на оконном стекле. Так же будет она жужжать, когда и ребра перестанут дергаться, вселенная отлично обойдется без потребителя кислорода, только исчезнет росинка сознания, фиксирующая судорожное бытие окружающего Я задремал, а может, просто отключился мозг словом, прервалась связь между бесчувственным моим телом и жалкими блуждающими мыслишками, и тут вдруг дверь задрожала от звонка. Не было сил отдать приказ мышцам и нервам действовать, а звон не прекращался, и наконец в дверь загрохотали — по филенкам дубасили кулаками.

Пришлось отпирать. Женский голос охнул, мужской заржал — ведь я покачивался перед ними в одних плавках! — в приоткрытую дверь сунулись чьи-то морды В другое время я бы здорово удивился, мужик, полу-задушенный синей нейлоновой рубашкой, пышная и белая, как гусыня, тетка, два рослых парня в черных костюмах, шуршащие тафтой дородные молодицы… А кроме того, куча до блеска надраенных деток. Кто-то, проталкиваясь вперед, наступил кому-то на ногу. Топчась позади всех, что-то шамкал трясущийся столетний старец, скорее всего патриарх рода, взятый напрокат из дома для престарелых.

— Америка тут остановилась, парень? Не найдешь! — забасила синяя нейлоновая рубашка, утирая рукавом красное, распаленное лицо.

— Что ты несешь! — строго одернула мужа дебелая гусыня и, ухватив его за бока, затолкала внутрь сверкающей, благоухающей духами, напитками и потом компании. — Жаленисы здесь живут, молодой человек? — запела она. — Родственники мы, из района!

Запищал младенец — не обошлось и без него! — грудастая молодица кинулась трясти коляску, полную кружев и крика. Погрозив невестке, толстуха метнулась к коляске с пустышкой в руках и сунула ее в белую, исходящую ревом пену кружев. Плач, на мгновение стихший, раздался снова, тогда она выхватила кружевной куль и стала подбрасывать его у меня под носом.