Миколас Слуцкис - На исходе дня

— Из-за такой ерунды шум?

От появления Жардаса, от его громкого голоса в перевязочной стало как-то тесновато. Наримантас покосился на него, будто впервые видел, и снова отвернулся к окну.

В сильных, поросших рыжими волосками руках блеснул ланцет, брызнул гной, и операция, продолжавшаяся минуту, закончилась.

— Разок-другой промоем, и сможешь жениться, парень, — по своему обыкновению не очень изобретательно пошутил Жардас.

— А… сустава не надо будет… удалять? — Ригас никак не мог совладать с непослушными губами, ужас уполз в угол вслед за полетевшим туда комком марли, но не вернется ли он назад, разбухнув в темноте? Операция не всегда все кончает… Разве не так случилось с этим пресловутым отцовским Казюкенасом?

— Ну, что ты! — погладила его по плечу Нямуните, закончив перевязку и обрезая бинт.

— Скажи спасибо сестре и коллегам! — торжественно провозгласил Наримантас, словно это была не минутная процедура, а значительная, серьезная операция и они, без слов перебрасываясь взглядами, радуются удаче. Бодрым, немного виноватым голосом извинился, что сам не проявил достаточной решимости.

— Из всех благодарностей признаю только сто граммов! И необязательно из хрустальной рюмки! — шумел Жардас. — Плеснули бы, что ли, спиртика, Касте? Ах да, все забываю, что вы враг алкоголя!

— Устаревшая информация, доктор Жардас! — Нямуните вздернула подбородок — она целила в Наримантаса, которому всего несколько минут назад сочувствовала и которого старалась уберечь от потрясения.

— Тем лучше! Тем лучше! И сама пригубишь, Касте?

— Пожалуйста, только без меня!

— Оставь-ка нашу сестру в покое, дружок! — Наримантас шутливо погрозил Жардасу.

— Не беспокойтесь обо мне, доктор, — возразила Нямуните — доброе согласие кончилось. — Ваша опека нужна более молодым!

— Ну, Ригас, беги домой. — Наримантаса вдруг охватила усталость, сковала с головы до ног, словно после выстраданной, но не оправдавшей надежд операции. Он втянул голову в плечи, сгорбился, а Ригас, наоборот, распрямился и расцвел на глазах, как обильно политое деревце. Ему не хотелось уходить. Оправившись от страха, перебирал в памяти детали. Еще немного, и принялся бы бросать провоцирующие взгляды, ведь это не его гладила Нямуните по плечу — Наримантаса! Ее забота о нем — плохо замаскированная любовь к отцу, к его плечу она при посторонних-то и прикоснуться не осмеливается! Разве не так? Что-то, пока находился он здесь, сдвинулось в их отношениях, может, пригасло, а может, наоборот, вновь затлело — он не разобрался в этом, и неясность омрачала радость оттого, что крепкому его телу больше не угрожает распад. Ригас не сомневался: так или иначе, а сумел обмануть сыгравшее с ним шутку время; оно было внедрило в него некий механизм разрушения, в определенный срок «от — до» бомба замедленного действия должна была взорваться, но вот коварное, сводящее с ума тиканье смолкло, выброшено из тела, как ненужная запись с магнитофонной ленты.

— Премного вам благодарен, сестрица! — галантно, смакуя ее смущение, поцеловал руку Нямуните.

— Ригас! Не забывай, где находишься! — одернул его Наримантас и подумал, что сам никогда не осмелится так вольно вести себя с Нямуните, где бы они ни находились.

— Ха! Благодарю всех за внимание!

Ригас выкатился из перевязочной, вскоре убежала Нямуните, Жардаса позвала Глория — его больной что-то там сделал себе! — собирался исчезнуть и Рекус, но Наримантас задержал его.

— «Ха»! Вы слышали, коллега, это «ха»? — Смешок задел его, на многое он склонен был махнуть рукой, после того как визит сына благополучно закончился, но смешок захотелось раскусить, словно твердый орешек, и выплюнуть скорлупки. — Ха! Это его «ха» давно мне знакомо. Впервые услышал, когда Ригас еще в седьмой класс бегал. Помню, точно сегодня было. Приполз в полдень домой вздремнуть, есть у меня такая странная привычка, — Наримантас кашлянул — не в обычае у него рассказывать о себе. — А сын привязался, не дает глаз сомкнуть: «Сколько денежек огребаешь, отец?» Я сказал — разве тайна? «А угадай, сколько отец Яцкуса!» — «Это какого Яцкуса?» — «Не знаешь или притворяешься?» — «Пациента моего бывшего?» — «Не смеши, папа, человечество! Твоего пациента? Да ему профессора готовы пятки лизать. Главный по разливке „Апиниса“»! — «Какого еще „Апиниса“?» — «Пиво пьешь?» — «Изредка». — «Вот оно и есть „Апинис“ А Яцкус, отец моего одноклассника Яцкуса… Так вот, он миллионер. Весь город знает! Ха!» Точно кто-то камнем из рогатки запустил и попал пониже спины. Гляжу на сына, он на меня, и вижу у него в глазах свою беспомощную физиономию, отпора дать мальчишке не сумел! Я-то его ребенком считал, а смеялся надо мной не по годам смышленый человек, давно с благодатью неведения распрощавшийся. Вскоре этот его смешок снова царапнул уши — то ли издевка в нем, то ли сочувствие, то ли черт знает что еще, — не утерпел, шлепнул по губам. Сжал он их, но ненадолго… «Хочешь на посмешище меня выставить, отец?» Пятерку у меня клянчил — собирался к одной девочке на день рождения, а я давал три рубля. «Ведь единственная дочь известного адвоката!» — «Адвоката ли, трубочиста, купишь цветов, и хватит». — «Тебе, папа, не объяснишь, — и после слезливого вздоха, вкрадчиво: — Куда ты коньяк деваешь? Ведь знаю же, больные таскают и таскают…» — «С коллегами лакомимся. А что остается, к празднику держу или для гостей… Мне, сынок, не жалко, но сопливой девчонке коньяк?» — И рассмеялся. А это не над ним, надо мной надо было смеяться. Тут он снова свое «ха». Вместе со слюной брызнула мне в лицо недетская наглость. «Дай, отец, бутылочку, реализую в магазине. Дело не сложное — договорюсь с продавщицей. Вот и денежки… Пятерка мне, остальные тебе». Не сдержался во второй раз… Бить ребенка — мука, доктор, но не об этом я хотел…