Дэвид Бэддиэл - Время спать

— «Вог: Я храбрее тебя, я ношу шерстяную одежду. Я вообще храбрее всех! Когда подлетает немецкий самолет, я не бегу в укрытие. А знаешь почему? Рандольф: Потому что ты манда».

Последнее слово звучит как взрыв бомбы. Кажется, что не только в комнате, но во всем Эджвере люди оборачиваются. Такая карикатура в духе двадцатых годов: «Старушка, которая сказала слово „манда“». Мама хотела съесть последний кусочек торта, но теперь ее рука замирает в воздухе; лицо тетушки Ади становится белым, как мороженое, с которого слизали всю глазурь; дядя Рэй выглядит несколько сконфуженным — он, наверное, не понимает, как сказанное его женой могло дать такое эхо; отец так и сидит вжавшись в кресло, и, наверное, первый раз в жизни смотрит прямо на Мутти, в этом взгляде есть и злость на то, что ему все эти годы приходилось держать язык за зубами, и совершенно искреннее уважение. Единственный человек, который ничуть не смутился, — это Мутти, она так и не отрывает глаз от книги.

— Манда, — повторяет она, смакуя это слово (поверьте, я лишь хочу объяснить, как она произносит это, но, честно, у меня и в мыслях нет каламбурить).

Бабушка поднимает невинный взгляд:

— А что это такое?

Некоторые начинают испуганно переглядываться; другие решают прокашляться; мне на мгновение кажется, что отец готов ответить на этот вопрос.

— Отвратительно! — доносится из угла комнаты.

Это мистер Фингельстон, «Еврейские новости» лежат у него на коленях.

— Я таких слов с траншейных времен не слышал.

Он сворачивает газету и выходит из комнаты, уверенный, что производит впечатление глубоко оскорбленного человека, но на самом деле прекрасно видно, как он торжествует.

Мутти, почувствовав, что, возможно, сказала нечто не очень уместное, захлопывает книгу, как захлопнула когда-то свой ящик Пандора, но уже поздно. Затем бабушка замечает еще какие-то слова, напечатанные на обратной стороне книги.

— «„Я ухожу“. Генерал Монтгомери», — произносит она.

Вся комната облегченно выдыхает; это просто шутка.

— Хм, — хмурится Мутти. — Ничего удивительного. После такого-то.

— «Призрак»?

— Да.

— Это где парень такой, с курчавыми волосами? Он еще похож на каменщика-гея.

— Да, с Патриком Суэйзи.

Лицо Дины, залитое люминесцентным светом магазина «Блокбастер видео» на Килберн-хай-роуд, отражается на блестящей коробке от «Призрака» между Деми Мур и Вупи Голдберг.

— Это и есть твой самый любимый фильм?

— Да, — решительно заявляю я. — Ну, один из самых любимых.

Не отвечая ничего, она кладет пустую коробку обратно на полку. Из секции «Для взрослых» слышится нарочито громкий, даже вызывающий смех четырех юнцов, склонившихся над какой-то кассетой. По расставленным повсюду телевизорам крутят «Один дома».

— Ты собираешься выкинуть такой же кунштюк, что и с «Карпентерс»? — спрашивает она, оборачиваясь ко мне. — Это у тебя постмодернистская ироническая любовь к китчу и дешевым сантиментам?

Кунштюк? Китч? В доме Бена всего два месяца, а уже разговаривает на этом чертовом идише.

— Нет. Мне совершенно искренне нравятся «Карпентерс» и совершенно искренне нравится «Призрак».

Дина явно сомневается. Судя по звукам из отдела «Для взрослых», ребята решили поиграть в Бивиса и Баттхеда.

— А как насчет… — взгляд ее скользит по другой полке, — «Манон с источников» с Ивом Монтаном?

— Ой, да не хочу я эту фигню с субтитрами смотреть.

— Нет, я так и знала!

Она отворачивается, сложив руки.

— Что?

Она смотрит в пол, самодовольно улыбаясь.

— Что ты знала? — не выдерживаю я.

В моем голосе уже чувствуются раздраженные нотки. Дина поднимает глаза:

— Дело ведь не в том, что тебе на самом деле нравятся такие фильмы, как «Призрак»? Ты заявляешь о своем неприятии авторского кино.

— Нет, что ты…

Я зачем-то сопротивляюсь вызванному словами Дины желанию высказаться, сопротивляюсь как муха инсектициду.

— …то есть ты в чем-то права. Но это не то неприятие авторского кино, за которым стоит только надпись на футболке «Шварценеггер — мой герой».

— «Скорость!» — кричит какая-то блондинка у соседней стойки. — Ну… Там пакистанец еще играет.

— Он не пакистанец, — кричит ей в ответ подруга, тоже блондинка, отрываясь от разговора с человеком азиатской внешности, тупо засовывающим кассеты в коробки. — Он гаваец!

— А в чем же тогда дело? — не понимает Дина.

— Ну, в восемнадцать я только и смотрел, что авторское кино, — объясняю я. — «Страсть» Годара, «Замужество Марии Браун» Фассбиндера. «Контракт рисовальщика» Гринуэя. В то время «Контракт рисовальщика» был моим любимым фильмом.