Дэвид Бэддиэл - Время спать

Пока Саймон дуется, можно не опасаться, что кто-то поставит меня в щекотливое положение, наведя маму на мысли о Дине. Я смотрю в сторону другого дивана, где Мутти и Милли стоят друг напротив друга, как два безбородых гномика.

— До свидания, Ева, — говорит Милли.

— До свидания, Мириам, — отвечает Мутти.

Руки их на мгновение соприкасаются. Я замечаю, что Милли прощается с Мутти не так, как с остальными, — более сдержанно, вкладывая больше смысла; они обмениваются понимающим взглядом знающих людей, не самодовольным и не надменным, а именно понимающим взглядом и именно знающих людей, причем в самом прямом смысле этого слова — это взгляд людей, обладающих неким знанием; я вдруг начинаю осознавать, что они прощаются особенным образом, это прощание двух пожилых людей, которые живут довольно далеко друг от друга и поэтому не могут часто видеться — это, пожалуй, противоположность нашим беспечным, так легко слетающим с языка «увидимся» или «до скорого». С возрастом все слова изменяют свое значение, но сильнее всего, наверное, изменяется значение прощаний; только представьте: вы каждый раз с кем-то расстаетесь, понимая, что, возможно, в последний раз. Я слышу это сейчас, в сдержанности, в паузах — зов вечности.

— …и я, честно говоря, удивилась, что книга не подверглась разгромной критике. Барри Бим из «Дирижабля» был совсем лоялен; правда, он дружит с Джеромом, да и как иначе — Джером написал такую рецензию на «Воздухоплавание и воздухоплавателей», что тут уж кто угодно записал бы его в друзья.

Сам, возможно, того не желая, Бен смотрит в пустоту. Саймон вообще ушел — вон он, возле тетушки Ади, вид у него теперь совсем другой. Честно слушает маму только Элис, но не потому, что ей интересно — думаю, на четырнадцатом или пятнадцатом семейном празднике «Гинденбург» взорвался еще раз и ее представление о скуке пошатнуло взрывной волной, — а потому, что она вежливая до мозга костей. Для большинства из нас быть вежливым — значит уметь выглядеть вежливым, делать вид, что слушаешь, когда на самом деле думаешь о своем, но есть еще люди, совершенно не умеющие лгать, и они обречены на выслушивание всевозможной бредятины. Элис — как актер, начитавшийся Станиславского: чтобы создавалось впечатление, будто она слушает, ей приходится делать это по-настоящему.

Милли Гильдарт бредет мимо меня и выходит. Рэй успевает кивнуть и опять принимается шушукаться с Аврил; размашистость их жестов совершенно не соответствует громкости голосов.

— «Рандольф Черчилль: Когда я вырасту, я буду со всеми судиться и так зарабатывать на жизнь. Эвелин Вог: А я храбрее тебя. Рандольф: Это не так. Мой папа — Уинстон Черчилль».

Мутти отвлеклась на прощание с Милли, а когда села обратно на диван, то вдруг поняла, что все разбились на группки и с ней никто не разговаривает. Бабушка отвоевывает право на внимание к себе, зачитывая вслух отрывок из романа Маллигана «Какой еще Роммель?» — небольшой шутливый диалог Рандольфа Черчилля и Эвелин Вог. Бабушка замолкает, вытягивая руки и держа книгу как можно дальше от себя, будто без этого ее никто не поймет. Все опять начинают переговариваться; Элис из простодушия поддакивает маме.

— Бен? — зову я брата, из последних сил отводя взгляд от его жены. — Ты меня до дома не подбросишь?

— Когда ты хочешь поехать?

— В ближайшее время.

Он качает головой.

— Думаю, нам стоит побыть здесь еще немного.

— Э, не, мы свое здесь отсидели. Никто не обидится, если мы уже пойдем.

— Но мне хочется побыть здесь еще.

— По-моему, ты сказал: «нам стоит побыть здесь еще какое-то время». «Стоит» и «хочется» — это разные вещи.

— Но и не взаимоисключающие.

А это как прикажешь понимать?

— Вполне может получиться так, что тебе хочется делать то, что ты должен делать, — объясняет он. — Это как…

Он пытается найти подходящее слово и вдруг замечает Мутти, все еще сидящую с книгой в вытянутых руках.

— Это как борьба с нацистами. Если бы мы жили в то время, то нам бы пришлось с ними сражаться и при этом хотелось бы это делать.

— Кому как.

— Что, прости?

— Ну, ты большой мальчик. Ты бы неплохо смотрелся в камуфляже. А меня бы убили. Возможно, еще на учениях.

— Знаешь, если бы все думали так, как ты…

— То мир был бы куда лучше?

— Нет. Тогда никто бы не сражался и ты бы точно погиб. Только в газовой камере.

— Слушай, я просто попросил тебя довезти меня до дома, черт побери.

Про Мутти опять забыли, и опять раздается ее громкий голос: