Дэвид Стори - Сэвилл

В первую очередь это повлияло на его отношения со Стивеном. Его младшему брату была свойственна невозмутимая уверенность. Он никогда ни в чем не сомневался — детская покладистость сменилась здоровым, ничего не требующим спокойствием. Он играл в регби, но без особого увлечения; во время занятий он всегда был рассеян. Его голос на пустыре разносился над дворами, он ни от кого не принимал ни распоряжений, ни советов.

— Ну, как дела, братик? — говорил он, плюхаясь на кушетку рядом с ним. — Плохо себя чувствуешь? — И его плечо давило на плечо Колина, словно старшим был он.

— Ну, выжал какой-то смысл? — добавлял он, когда Колин писал или исправлял тетради за столом. — И что тут такого гениального? — Он с таинственным видом заглядывал через его плечо, словно искал и не находил в этих строчках ключ к душе брата.

Он был теперь крупнее и тяжелее Колина, с мышцами, развитыми не по возрасту. Мало кто из мальчишек в поселке решался задирать его. Но и с такими Стивен никогда не дрался, а брал противника за локти и поворачивал к себе.

— Ну, и чего ты этим добьешься? — спрашивал он дружески, как будто оберегая его от больших неприятностей. Его натура была словно искуплена, очищена и омыта.

— Почему ты не стараешься заниматься как следует? — спрашивал его Колин.

— А зачем? — отвечал Стивен.

— Ну, я же старался.

— Зачем?

— Чтобы помочь тебе, — говорил Колин.

— А зачем?

— Чтобы дать тебе шанс.

— Какой еще шанс?

— Пробиться.

— Ну, я и пробился. — Он смеялся. — А через что надо пробиваться, Колин?

— Разве ты не чувствуешь, что должен вырваться?

— Куда вырваться?

— Отсюда.

Брат обводил взглядом кухню, смотрел в окно наружу.

— Конечно, тут не ахти как, — говорил он. — Но мы же не обязаны навсегда тут оставаться, верно?

— Не обязаны? Судя по тому, как ты занимаешься, мы так тут и останемся.

— Ну, ты-то можешь уехать, когда захочешь.

— И бросить тебя и Ричарда? Ты должен получить свой шанс.

— Да есть у меня шанс. Сколько требуется, столько и есть.

Невозмутимость Стивена выводила его из равновесия — как и спокойствие, с каким принимала ее мать.

— Разве ты не хочешь, чтобы Стивен получил образование? — спрашивал он ее.

— Он же не такой способный, как ты. То есть к учению.

— Но он даже не старается! У него нет никаких склонностей, никакой потребности что-нибудь делать! Он плывет по течению, и все.

— Просто у него уравновешенный характер, — говорила мать.

— Да? — Только это слово как-то указывало, что она и сама над этим думала. — По-моему, точнее было бы сказать, что он готов мириться с чем угодно.

— С чем мириться?

— Со всем этим.

Он безнадежно обводил рукой вокруг: шахта, мрак, вечный запах серы, промозглость, сажа. Все это парализовало его. И спасения не было.

— Неужели он не хочет ничего менять? Он что, собирается здесь жить всю жизнь?

— Ну, мы-то жили и живем здесь, — говорила мать.

— Но у нас ведь есть шанс изменить что-то. Шанс выбраться отсюда.

— Уехать.

— Не обязательно. Но в духовном смысле. Зачем Стивену сразу хоронить себя заживо?

— Почему это так тебя задевает? — говорила она. — Если он доволен, почему ты требуешь, чтобы он стал другим?

— Не знаю, — отвечал он. — Просто я хотел бы для него чего-нибудь получше.

— Но зачем менять его натуру, если он и так счастлив?

— А он счастлив?

— По-моему, да.

— Как дворовый пес. Тупо, по-воловьи. У него нет воли.

Мать уклонялась от этих нападений. В них крылась какая-то двойственность. Брат вызывал у него злость, но в отношении брата к нему не было ни раздражения, ни враждебности, ни ответной злости. Наоборот, Стивен восхищался им. В детстве он слушал рассказы Колина о школе, а потом о колледже как завороженный. Один раз он побывал у него в колледже — Колин водил его по аудиториям, знакомил с преподавателями и студентами, и брат только изумлялся, только восхищался без всякой задней мысли. Все, с чем бы он ни сталкивался, он принимал без рассуждений.

— Чего ты цепляешься к Стивену? — спрашивал отец.

— Он ничего не делает, — отвечал он.

— Просто он такой.

— Не верю.

С таким же раздражением он наблюдал, как Стивен играет на пустыре. Его покладистость, бесхитростность, отсутствие хоть какого-нибудь расчета были особенно заметны со стороны. Его положительность была беспринципна.

— Он ничего не делает, — повторял он.

— А он что, обязан что-нибудь делать? — спрашивал отец.

— Но от меня же ты требовал! — говорил он.