Михаил Сергеев - Последний мужчина

— Убит за плату. Согласно договора. Понимаете, если осознать, откуда, по договору с кем им платят, было бы не смешно.

Меркулов пожал плечами.

— А вам что, не нужно признание? — он кивнул на книгу.

— Не нужно… — Сергей запнулся. — Впрочем, я солгал. Ещё как нужно. Никто в мире не желал бы его так, как я. Но не у вас. Вашего признания я боюсь ещё больше. Больше смерти. Простите. — Он почему-то опустил голову и несколько раз, словно сожалея о чём-то, покачал ею. — Когда я буду уходить, я… я поясню.

— Н-да. Ради чего же вы пришли?

— Ради вас. Мне казалось, вы поняли. — Сергей уже взял себя в руки.

Собеседник хмыкнул.

Сделав вид, что не заметил усмешки, гость продолжал как ни в чём не бывало:

— В свободе самовыражения нет места добру, как нет и факта передачи его другим. А если, не дай бог, наступило признание, талант ещё служит, но уже не понимает, что «при штабе». Нет служения братьям своим — людям. Многие даже оскорбятся, услышав, что должны кому-то служить. «Мы так видим жизнь, так хотим её изображать, и в этом наша свобода, к которой стремится каждый! И не наша беда, что кто-то видит её не так и не понимает «самовыразительных» произведений. Их беда, им и разбираться! Не каждому дано увидеть суть», — говорят такие «творцы».

Сергей снова замолчал. Было видно, что он взволнован. Режиссер с любопытством по-прежнему наблюдал за ним.

— Нет. Это они видят её не так. Это они так и не поняли смысла появления каждого ребенка на земле. Которую просто топчут. Первый крик младенцев всегда одинаков, как одинаково неласков мир, куда они пришли. Но одни поймут это, а другие нет. И пойдут все в разные стороны. Одни — за личной свободой. Кто-то понесёт её другим. А третьи пойдут к добру, наполняясь им и тут же раздавая. Вольному — воля. Спасённому — рай. Разделение не случайно. Кто-то вольный, а кто-то спасённый!

— Так в чем же, по-вашему, цель искусства? Если никто её не знает! — вдруг перебил Меркулов. — Если то, о чем говорите вы, — не цель.

— Знают. Во всяком случае, тот же Толстой давал чёткое определение: «Цель искусства одна — заражать людей чувством, которое испытал художник при создании произведения».

— Так это и происходит сплошь и рядом! — воскликнул собеседник. — Нo тогда получается, что художник, испытывая ненависть к чему-либо и создавая творение, заразит таким чувством и людей к тому же объекту. Это же зло — оно лежит в корне ненависти! А по вашему определению — искусство.

— Заразит не каждого — только родственную душу. И потом, есть ещё одно условие.

— Ладно, — хозяин кабинета махнул рукой. — Не так уж и много тех, кто творит ненавидя.

— Сколько угодно. Ревниво к собственной славе, успеху, деньгам. Масса симфоний, фильмов, постановок. Разве такой тип художника сегодня не основной? И раз уж тронули Толстого, так он прямо говорит — как только искусство стало профессией, то отчасти уничтожилось главное и драгоценнейшее его свойство — искренность. Искусство будущего непрофессионально. Нет ничего более губительного для художника, чем зарабатывать творчеством. И жёстко категоричен: «Искусство будущего изгонит торговцев из своего храма!»

Режиссер с раздражением глянул на Сергея.

— А на что им жить-то? Жрать-то им что? — вдруг не выдержал он. Не скрывая, что разговор становится ему неприятен.

— Неужели серьёзно не понимаете? — гость сокрушённо развел руками.

Они замолчали. Необходимость взять себя в руки почувствовали оба. Наконец Сергей вздохнул и тихо начал:

— Приняв Дали и восторгаясь Пикассо, который недалеко ушёл со своими уродами от Босха, нельзя понять Флерову или «Братьев Карамазовых». Душа не умеет совмещать подобное. «Пикассо — искажение натуры, ужасное искажение натуры», — восторгается уже директор музея имени Пушкина. Так и хочется спросить: «Не кажется ли вам, что Пикассо и преступление, за которое человек изгнан из рая, идут рука об руку и такое искусство калечит души?» Всё бы ничего, но она женщина! Представляете, как глубоко сидят клише в профессиональных искусствоведах! Как и сейчас «плохое» легко объявить великим.

— Так вспомните о первородном «повреждении» человеческой натуры. Ну, после изгнания. Из рая. Он и видит его у других, что ж удивительного, — поднял брови Меркулов.

— Увы, приобретённое, приобретённое повреждение…

— Пусть так, — досада чувствовалась в голосе собеседника. — Видит ведь!

— Возможно. Но не у себя. В «искупление» картины превратились бы только при двух словах под ними.