Михаил Сергеев - Последний мужчина

Здесь на земле, в момент настоящей «Драмы на охоте», страдания умирающей — человеческие. Они твои, муж, отец, сын. Мать кричит об этом! Твоя мать! Прислушайся, медведь. Заплачь тоже, оставь хотя бы хворост. И думает она о ребенке, которого обрекло на смерть двуногое чудовище. О тебе, человек. Обречённый — ты. Тот, что спешит обнять жену, раздать подарки дочерям и печётся о здоровье родителей, не слыша скрежета цепей крюка, поднимающего его за рёбра. Кем же ты возвращаешься с войны, называемой «день»? Войны, на которой ты губернатор, президент, гражданин. Из века в век. Убивая, убивая и убивая. Кем ты становишься, человек?! Что скрыто в обратной проекции твоей? Присмотрись, чудовище! Ты никогда не был ни тем, ни другим и ни третьим. Лесная мать, существо, стоящее над нею, и умирающие в нищете старики — одно и то же. Только первая понимает это, а последним не дал понять ты… протягивая и протягивая руки за наградой. Ибо ровно на полученное убывала твоя совесть, умножая слёзы всей земли, между которыми нет никакой разницы. Как между твоими детьми и её, обречёнными на смерть злом, взявшим тебя в самый страшный плен. Между родными стариками и забытыми тобой. И если «по образу», в чём «подобие» твоё, человек? Кто вмешался в чудо под именем твоим, если повторяешь: «Жалость унижает меня»? Так кто ты?

Есть нечто жуткое в своей величественности, объединяющее нас где-то там, в незримой высоте, куда «особи» пути нет. В непостигаемых разумом просторах невидимого, но живого. Что, обнимая, соединяя, и делает нас творением . Именно потому мы частичка всего и каждого на планете, всюду и рядом. Не только людей со всем многоголосием природы, с её слезами, но и скал. Ибо, если живо невидимое, не смеет никто сказать, что и камни мертвы.

А «Первый концерт» Чайковского — гимн той незримой высоте, вечно звучащий в человеке. Тому, что прощает тебя, не требуя согласия. Прощает и равнодушно смотрящего на солёные слёзы, и в глаза смерти у вязанки хвороста, и сжимающего с трепетом награду. Гимн тому, что узнавал в каждой травинке Лев Толстой, боясь наступить на неё. От чего в ужасе, заходясь криком в непонимании, отшатнулся Достоевский. И во что плюют многие известные миру имена. Не только ушедшие.

Так кто же ты, человек?

Я обвиняю и выношу приговор: не видел я тебя на земле! Лишь слышал о подобном.

Соберись с духом особь, обними камни, и боль придёт. Пойми наконец, кто ты!»

Статья была подписана странным именем: «Звенислов Ольхонский».

«Чертовщина какая-то! И кто этот Звенислов? Ольхой, Ольхон… по-моему, остров на Байкале. — Богданов отложил газету. — А написано-то ничего… Надо бы узнать, как попала статья в номер», — решил секретарь и вдруг услышал:

— Ну, что, готовы? — вчерашняя знакомая, точно как давеча, ворвалась в кабинет. Как ни готовился к предстоящей встрече Юрий Николаевич, тяжёлого вздоха избежать не удалось.

— Вижу, чем-то недовольны? — усмехнувшись, дама вопросительно смотрела на него. — Но причина-то не в рукописи… В чём-то другом, — уверенно заключила она.

— Мы, кажется, договаривались на обед, — недовольно буркнул Богданов, пытаясь перехватить инициативу. Беспардонного напора он не выносил. Но и хозяином себя не чувствовал. Какая-то зависимость от ситуации, от странной женщины не могла быть объяснена лишь одним желанием приобрести сокровище. Мешалось что-то другое. И это другое было в нём самом, зависело уже от него и не давало быть твёрдым. Две зависимости коварно разрушали то, что и пытался скрыть Юрий Николаевич, — свою уверенность. И хотя интуиция подсказывала идти не таким путём, желание обладать упрямо оттаскивало его назад.

— Кто будет проводить экспертизу? — Дама взглянула на человека в зелёном галстуке, сидящего напротив, и ухмыльнулась. — Поклонник дальневосточной икры?

Тот кивнул.

— Это господин Лесовой. И поклонник он совершенно другого. Пройдите в соседний кабинет. Там помощники… и оборудование, — устало произнёс секретарь.

Прошло около получаса. Оба зашли одновременно.

— Все в порядке, Юрий Николаевич. Подлинник. Я покину вас… тороплюсь.

Зелёный галстук исчез.

— Давайте к делу, — сухо сказала женщина, присаживаясь. — Теперь вам ясно, что я работаю честно. Как моё условие? Согласны?

— Понимаете… — начал он, подбирая слова для объяснения задуманного.

— Согласны? Или нет? — оборвала его посетительница.

— Согласен! — не выдержал Богданов. — Но только на звонок. И только то, что я попрошу Сапронова не печатать! Ничего больше! Ничего! Никаких дополнений!