Михаил Сергеев - Последний мужчина

— Это не я! — Градоначальник зажмурился от страха. — Это двойник! — прокричал он и замер. Когда же открыл глаза, всё было как прежде. Машины вновь неслись по проспектам. А люди, обманутые доступностью мороженого, с удовольствием разбирали лакомые стаканчики. Всё было бы по-прежнему, вверх ногами, если бы не одинокий мужчина, стоявший в этот момент на берегу пруда в Екатерининском парке. На его груди висел плакат:

«Латынина, Ксения, Алексеева! Умоляю, не топите моих внуков в крови. Они ещё маленькие и не знают, что по свету рыщут безжалостные тётки. По их души. Умоляю! Гоните своих мужей с кухни!»

Редкие прохожие останавливались и, прочитав, пожимали плечами. Другие крутили у виска. Но были и те, кто улыбался и жал руку.

«Он самый!» — послышалось за спиной мужчины, который невольно оглянулся и обомлел: в трёх метрах от него стоял самый узнаваемый в мире, правда, уже трупами человек — Ленин.

Женщина, с которой он подошёл и которую знала сегодня вся страна, прошипела:

— Да видел ли он когда-нибудь дождь? Мой дождь! — Она сделала несколько шагов назад и, упершись кулаками в бока, расставила ноги, встав за спиной мумии.

Только сейчас одинокий с плакатом заметил на той галифе. «Да она переодета мужчиной!» — мелькнуло в голове. — Где-то такое уже было». Но мысль перебил картавый голос:

— Послушайте, милейший! Мы пдишли не за золотом партии — мифом для политических бретёров. Оно стоит позади меня. Понимаете? Неужели вы думаете, что кто-нибудь из наших недобитков, назовись открыто, будет иметь успех? Разве что на «Охотном». Так нам, батенька, нужно всё. Всё! А не лаковые лимузины и рестораны на Тверском. Это детская болезнь…

— Владимир Ильич! — одернула «дама» и нервно поправила очки.

— Ах да… — Вождь опустил привычно вытянутую руку.

— Э-э… так вот, молодой человек… некдасиво. Непозволительно ростки-то, так сказать… того… Имена — самое ценное, что есть у нас… пока. Твёрдые руки и свинец понадобятся чуть позже. А попутчиков мы, — говоривший кивнул за спину, — потом… и в Майями достанем. Ледорубом. Впрочем… не то. Ах, да! Пделюбопытный вопрос для новой моей книжки… чуть не забыл: какое же уродство души надо иметь, чтобы публично демонстрировать его людям? Не очень, пдостите, заковыристо? С какой степени оледенения это становится необходимым? Я напомнил уже, мы сторонники холодного сердца и такого же оружия. — Он привычно заложил обе руки за пояс.

— Так спросите у Ксении. Ей постаканно известно. Размешивать снадобья не буду. Ваша спутница прекрасно с этим справляется благодаря и образованию.

— Ответил мужчина с плакатом и тут же добавил: — надеюсь, престижный диплом не прилагаемая к фамилии статусная бумажка и мадам все-таки получила что-то кроме него?

— Разумеется, — огрызнулась та.

— Тогда вы должны знать, — не отступался мужчина, — что счастье — социальная категория, зачать которую способен только коллектив и обязательно среди равных. Обязательно! Это как ребёнок — родителей не менее двух и они наги. Лишь потом ему говорят, что счастье в богатстве, образованности… а до того ребёнок честен и радостно играет с детьми сапожника. Так вы ребёнок или уже лицемерка?

— Рождаемая среди состоятельно равных… — процедила дама. — Состоятельных!

— Как же вы определите степень состоятельности? — Одинокий с плакатом вздохнул. — В три сотки, три машины или в три яхты?

— А это не ваше дело!

— Неужели только диплом? Не знать лобного места, на котором лежат головы «птенцов» всех революций?

— Любе-е-езная, — беря под руку женщину и увлекая за собой, пропел картавый, — вы же попались на бобах, что кур во щи. Точь-в-точь как с вопросом, помните? Один и тот же триста шестьдесят раз в году. Прям заевший винил. Будьте разнообразней, фантазируйте. Ведь можете! Гм… «революция норок»! Конечно, это рост после наших «пыжиков». А если, повторяю, пофантазировать? Кажется, ваше любимое занятие после пары шампанского? Постараться развить тему. Скажем, «революция горностаев» или «очковых змей»? — он вдруг остановился и внимательно посмотрел на даму. — Н-да… шутить никогда не умел. — Говоривший развернул изумлённую спутницу по ходу движения. — Запутывайте, запутывайте этих, — кивнув назад, продолжил вождь. — Учтите, неважно, чья она будет, барышня-то наша. Один вон, тоже «революшн» поёт. Та нехай поёть. Главное — наша с вами! А вот метод архиважен! И он у нас одинаков — подбить народ. Заметьте, здесь вы с нами. Или мы с вами, как хотите. Потом разберёмся, я уже говорил… Чёрт, забыл про картавость… Понимаете, милочка, — голоса быстро удалялись, — вот они всегда были такими на пдоклятой Руси. Здесь я с вами согласен. Помню, пока баржами, баржами топить не начали… а ведь на всех вдоде патронов хватало. И на тебе! Так что не проглядите, уж не проглядите! В затылок надо… самое верное, со спины, со спины! Проверено. — Говоривший вдруг хлопнул в ладоши, обернулся и громко произнёс: — сообщу ещё одну пделюбопытную, хм, слово-то какое липкое… вещь. «Зеркало нашей революции», как мы прозвали известного вам графа, говаривал: «Нет более далёких от нас людей, чем революционеры». Да-с. Такие вот парадоксы. И при этом, заметьте, добавлял: «Есть аристократия ума, а есть аристократия нравственности». Я бы уточнил, — он вновь повернулся к даме, — есть демократия разума и автократия нравственности. К последнему определению вы, милочка, практикуете вполне классовый подход: первую половину не признаёте, а ко второй никакого отношения не имеете. У вас не умирает любимый ребёнок в соседней комнате и каждую ночь. Ну не может такого быть. И это единственно правильная позиция. Так что с нами, с нами. Пдостите, конечно, но время сюсюканья прошло, бросайте, скидывайте маску».