Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

Ну скажи, что делать? Как всё это охватить и совместить, при этом НЕ РАБОТАЯ?

Ладно. Буду обед готовить.

Я — домашний хозяин.

Тут позвонил мне Коваль, сказал, что у него теперь на Абельмановке есть мастерская, и предложил туда поехать. Мы встретились у клиники Гельмгольца (середина между нашими домами), и Юрка взял такси. У Земляного вала он дёрнул за руку шофёра:

— Прижмись! Прижмись!

И выскочил за водкой. А я в который раз изумился Юриной лёгкости: и сразу взять такси, и так остановить, и никакого ропота со стороны таксиста.

Художнические мастерские такого рода все друг на друга похожи. Особенно, когда в них живёт Коваль. У Юры их было поочерёдно три: вот эта на Абельмановской, потом в Серебряническом переулке (вместе с Витей Беловым) и последняя — на Серебрянической набережной, тоже с Беловым. Так что у меня в памяти все три мастерских как будто бы слились в одну.

У Юры есть одна очень мною любимая песня — о прощании с большой выпивкой:

Но я всегда её называю песней о прозе , и Юра никогда не возражал.

Внимать же прозе Коваля — неизъяснимое блаженство. И хочется не разбирать эту прозу по членам предложения, как Чехов хотел разбирать когда-то лермонтовскую «Тамань», а только слушать, читать, перечитывать, и тянет даже взять и… переписать, верней, списать эту прозу, как списывают художники картины старых мастеров.

Я думаю, здесь Юра меня бы понял. Когда Вера Николаевна Маркова дала ему на два дня рукописную тетрадь её стихов с позволением переписать, что захочется, в «Монохроники», Юра там же, в «Монохрониках» записал:

Стихи, конечно, замечательные. Мне было приятно и поучительно переписывать их. В этом есть какая-то особая прелесть — переписывать чужие стихи собственной рукой. По-особому вчитываешься в них, переписывая.

И с прозой точно так же. Конечно, с прозой Коваля. Вот я её и переписываю:

Белобородый, в синем стареньком костюме, сидел он на своей железной кровати, закуривал папироску «Север» и ласково расспрашивал гостя:

— Где вы работаете? Как живёте? В каких краях побывали?

До того хорошо было у Шéргина, что мы порой забывали, зачем пришли, а ведь пришли, чтобы послушать самого хозяина. Борис Викторович Шергин был великий певец.

За окном громыхали трамваи и самосвалы, пыль московская оседала на стёклах, и странно было слушать музыку и слова былины, пришедшие из далёких времён…

…20 декабря, в субботу, я приехал в Хотьково.

Погода сделалась прекрасной. Морозное мандариновое небо, а снегу-то почти не было — иней да ледок на пожухлых травах. Встретились школьники, которые тащили ёлки. На них было приятно смотреть — новогодние ласточки.

На горке, над речкой Пажей, стояли сосны, яркие, медовые. Иглы их были тронуты инеем…

…Борис Викторович сидел на кровати в комнате за печкой. Сухонький, с прекрасной белой бородой, он был всё в том же синем костюме, что и прошлые годы.

Необыкновенного, мне кажется, строя была голова Бориса Шергина. Гладкий лоб, высоко восходящий, пристальные увлажнённые слепотой глаза, и уши, которые смело можно назвать немалыми…

А в Юриной песне о прозе есть и такая строфа:

Казалось бы, Юра вполне мог сказать «и только потомгитарист», но он же так не сказал, он сказал, что «в конце». Случайного, на первый случай, слова у Юры никогда и не бывало. Он сказал «в конце», потому что между прозой его и гитарой лежит ещё долгое пространство Юриных созданий.

Так что «потом» была не гитара. Потомбыло изобразительное искусство Коваля.

Я долго этого его искусства не понимал. Ведь Юра в школе не был рисующим мальчиком. Когда-то таким мальчиком был я, но к старшим классам забросил, потому что этому надо учиться, а учиться я не захотел. В школе у нас, в параллельном классе, был настоящий художник — Володя Есаулов, он рисовал что угодно своей уже профессиональной рукой. А Юрка в школьных тетрадках рисовал только крупные рожи с гнутыми толстыми носами.