Матей Вишнек - Господин К. на воле

Эти пьесы появились по прошествии скольких-то лет его жизни в эмиграции, когда западный театральный мир уже оценил неисчерпаемость и прихотливость фантазий Вишнека, дар обыгрывать, в своей манере, всевозможные жизненные ситуации от самых банальных до самых экзотических. Так и роман «Господин К. на воле», написанный в 1988 году, автор не счел нужным публиковать в общем потоке разоблачений, вырвавшемся из-под спуда после 1989 года. Двадцать лет рукопись отлеживалась в столе. Не для того ли, чтобы заблистать всеми красками именно сейчас, когда эра надежд в странах бывшего соцлагеря позади?

В своем романе Матей Вишнек препарирует мирок некоей абстрактной тюрьмы. Причем берет другой, не тот, что в пьесах, ракурс тюремной проблемы.

Тюрьма у Вишнека не включает постулата преступления (хотя бы иллюзорного) и наказания. Мы имеем дело с умонастроением общества, в котором нормально сидеть в тюрьме, которое все есть тюрьма. Вина в расчет не берется. За что сидят — вопрос не возникает. Сидящие думают, как продержаться. А нечаянно получив свободу, человек совершенно не представляет, что с ней делать, да и выпускают-то его условно. Нередкая тема в литературе прошедших через ГУЛАГ стран, так что, кроме о чем, тут еще очень важно как.

Идет неспешное, с искусным поддержанием саспенса и атмосферы наваждения, описание каждодневной жизни освобожденного (в том числе от пайка и от койки).

Дверь его камеры под номером 50, которую он обнаруживает в один прекрасный день незапертой, приоткрывает щель в другое пространство, пространство воли. Однако воля оборачивается для Козефа Й. Зазеркальем, где происходят непредсказуемые вещи и на уровне событий, и на уровне ощущений. Так, ветер свободы, ударивший ему в лицо, запахи, которые он вдыхает полной грудью, — это папиросный дым, жирный пар на кухне, хороший дезинфектант в служебном клозете. Воля проводит его через ряд испытаний, или соблазнов (не сразу и поймешь, по интонации, что это — круги ада): внушить страх, настучать, попробовать, каково это — ударить другого. Свобода, в которую загоняют Козефа Й., потерявшего ориентиры, дает ему шанс разве что самому побыть палачом, приобщиться к жизни мелкого лагерного начальства: каптера, кухарки, охранников, — и даже с сочувствием вникнуть в их нелегкую долю, поскольку на время выписки они оборачиваются к нему ипостасью жертв; этот обмен ролями, это экстатическое слияние жертвы и палача в общих воспоминаниях подано в лучших традициях литературы абсурда (см., например, главу 9, которую иначе как хрестоматийной не назовешь). Процесс освобождения имеет свой ритм и свои правила. Никто не выйдет незапятнанным. Впрочем, куда выходить?

Тюрьма, как постепенно выясняется, занимает все видимое и невидимое пространство, перемещается, как живой организм, размножается почкованием. По ее задворкам гнездится свободный мир, сообщество беглых зэков, занятое дележкой, именем высоких принципов демократии, окурков, объедков, обносков. А с наступлением зимы — крамольной мечтой о тюремном лазарете. Тюрьма, по крайней мере, гарантирует баланду и 18 градусов по Цельсию в камере… В параболе свободы, прописанной Вишнеком, щедрой на нюансировку, не знает удержу в свободе один только автор.

В одно прекрасное утро Козефа Й. освободили.

Сначала залязгали цепи от двух замков, на которые запирался лифт. Потом открылись двери в конце коридора. Наконец, под крепкое словцо, заскрипела тележка, развозящая подносы с завтраком. Но только когда два старых охранника прошли мимо камеры Козефа Й. и не остановились, он понял, что происходит нечто странное.

Это серьезно озадачило Козефа Й. и в некотором смысле даже оскорбило. Такое случалось в первый раз — чтобы Франц Хосс со своим подручным Фабиусом прошли мимо его камеры, как будто его, Козефа Й., там не было. Ставни на окошечках, куда совалась еда, поднимались по очереди, и все другие знакомые звуки обозначали, в своем обычном ритме, точный ритуал утреннего завтрака. Старый Франц Хосс горланил не умолкая и бил кулаком в кованые двери. Фабиус — тоже, как всегда, на взводе — не переставал бурчать, недобрым словом поминая «этих гнид-зэков».

Затем наступило минут пять тишины. Ничего, кроме глухого чавканья и кашля поперхнувшихся.

Козеф Й. спрыгнул с койки и заспешил к двери. Припал ухом к холодному металлу и прислушался. В его желудке начинался бунт и пульсация, как при позывах к рвоте. Он вдруг понял, что все остальные заключенные едят, все остальные 49 заключенных из остальных 49 камер едят, а он, 50-й из 50-й камеры, по какой-то неизвестной причине забыт, забыт напрочь. В этот миг старый Франц Хосс снова возник в конце коридора.