Джон Хоукс: Ирландский прищур

Затем они вернулись. Их звуки. Наездники. Лошади. Гончие. С совершенно неожиданной, как мне показалось, стороны.

Тут Мика бросился вперед и лицом вниз с самого крутого обрыва – и я с ним, конечно, поскольку шум, который должен был в очередной раз обрушиться на нас, вдруг полностью прекратился, и наступила такая мертвая тишина, какой я вообще никогда не слышала. Мы лежали рядышком бок о бок, все изодранные, и тяжело дышали. Тишина, более оглушающая, чем в те дни, когда я стригла молодую хозяйку или одиноко странствовала в горячке. Они снова потеряли след? Или умчались? Именно так, подумала я, кроме одного из участников. Одного, определила я по нарастающему топоту копыт, не более. Одинокий наездник, который по неизвестной причине или просто так оторвался от остальных. И медленным и тяжелым галопом приближался к нам с Микой, словно видел, что мы лежим у него на пути, и решил затоптать нас.

Молодая хозяйка! Как похоже на нее – найти меня там, где найти, казалось бы, невозможно, и отослать обратно в Большое Поместье, а со мной и Мику с его маленьким болтающимся хвостиком. И это после всего, что мы пережили и прошли.

О, но как неблагодарно с моей стороны так думать о Мике, ведь этот приближавшийся всадник не мог видеть обрыва впереди и уж точно не мог видеть испуганную парочку, Мику и меня, лежавшую в ожидании прыжка, наезда или еще чего-либо. Обрывистый берег, у подножия которого мы лежали, был высотой с деревья и, насколько мы видели, абсолютно отвесным. Всадник на мчавшейся галопом лошади был где-то наверху и, судя по всему, не ведал, что сейчас упадет, – и уж тем более не знал о возможных жертвах, притаившихся внизу.

Прикрой голову! Не смотри!

Но я, конечно, не послушалась, галоп прекратился, все пространство над нами, казалось, заполнила лошадь, такая огромная, что полностью закрыла грозовое небо. Бедное животное, подобно огромной фантастической птице, хоть и бескрылой – ничего хуже для лошади и не придумаешь, – зависло в пустом пространстве, и тут я поняла, что это вовсе не молодая хозяйка, ведь снизу мне удалось разглядеть, что лошадь вороная.

О, какое сокрушенье, какое кошмарное паденье последовало за этим! Вокруг летели и шлепались камни, круп, шея и хвост – все приземлилось, как мне казалось, по отдельности, ноги с копытами рушились и ломались, а из чрева этой вороной лошади донесся звук, объявивший миру, что шея несчастного животного сломана. Земля сотряслась в последний раз, и один безумный глаз уставился на меня. Что же до всадника, его отбросило на приличное расстояние, но повезло ему не больше лошади: он лежат, скорчившись маленьким комочком, и тоже с переломанной шеей, как я сразу поняла, хотя хирург из меня, конечно, никакой. Несколькими отчаянными прыжками я все же добралась до него и прижала к себе его, то есть голову и сломанную шею, чтобы услышать его последние слова, полные нежной любви и понимания, столь неожиданные в реве убившей его вороной лошади.

Дервла! Это ты, моя дорогая! Все это время я должен был знать, что ты будешь ждать меня, хотя понадобился небольшой удар по голове, чтобы вернуть мне любовь и понимание.

Так и вышло.

Уходим! И побыстрей. Сегодня ночью подожжем Большое Поместье.

И говорил это – подумать только – простой мальчишка!

Когда я наконец добралась до окраины Каррикфергуса, что мне, как ни странно, удалось без помощи Мики, хотя дорога в городок была достаточно путанной, чтобы сбить с толку и более опытного путешественника, я увидела шпили, возвышающиеся над городской суетой, услышала отдаленные крики мальчиков на поле.

Я собиралась пойти прямо в «Святую Марту». Но затем, под недоуменными – и поделом мне – взглядами прохожих, подумала о Тедди, даже без противогаза напоминавшем насекомое, хоть он нравился мне и таким, изменила курс и направилась прямо в паб Кэнти. На этот раз, когда я вошла одна, подобно заблудившейся собаке, сам Майкл Кэнти быстро вышел из-за стойки и, не говоря ни слова, подал мне руку, окинул меня взглядом, обдал своим запахом и провел мимо сидевших повсюду – с кепками, сдвинутыми на затылок, и приветливыми улыбками – мужчин, которые из уважения ко мне продолжали разговаривать.

Никаких опасений, кроме самых мимолетных, у меня не возникло: в задней комнате Майкл Кэнти даже не подумал спросить мой возраст.

В пабе Кэнти, как обычно, горело сырое полено. Воздух Каррикфергуса полнился криками мальчишек и грохотом моего барабана, в который, конечно, колотила уже другая девочка.