Джон Хоукс - Ирландский прищур

Проснулась. Лихорадит. Но не настолько, чтобы не помнить о моральной стороне дела. Я должна перебороть свой страх перед собаками. Ни больше, ни меньше. Сей же ночью. Сей же час. Ждать я больше не могла. Пока я выбиралась, пылая, из-под жарких простыней и одеял, дыша въевшимся в них запахом жареной свинины, не переставая думала о том, что должна найти моего Тедди именно сегодня ночью, пусть меня хоть на куски разорвут. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп – наверное, это я сама шлепала босыми ногами по коридорам, затем вверх по великолепной, можно сказать, шикарной лестнице, как будто я только что прибыла из-за океана отдохнуть месячишко – нарядная, благополучная, подшучиваю над земляками, типа «Кто же был в постели, Пэдди?» – такую я как-то раз услышала от молодой хозяйки; кроме шлепанья босых ног я не произвела ни звука, пока с неестественной уверенностью шла по этим коридорам, этой шикарной лестнице, скорее, как ночная, однако невидимая посетительница, чем как гостья, которую молодая хозяйка готова была бы принять с распростертыми объятиями. До этого еще никто не пользовался парадной лестницей с ее изогнутыми перилами, такими же широкими или даже шире, чем на моем каменном мостике, прогнившими гобеленами и пылью, лежащей таким толстым слоем, что мне следовало бы стыдиться. Не знаю, с чего я этой ночью решила подняться по лестнице у всех на виду, кто бы там ни был, но я поднялась, в одной лишь ночной рубашке, которая настолько пропиталась потом из-за трепавшей меня лихорадки, что, например, мистеру Джейксу я показалась бы голой, да, впрочем, и любому другому, кто мог бы поджидать меня в темноте верхней площадки лестницы, однако там никого и не было. На верхнем этаже старого здания ночная тьма была настолько густой и глухой, что я не видела ни зги, хотя благодаря вынужденной беготне по зову колокольчиков я точно знала, где нахожусь, и останавливалась лишь затем, чтобы облизать губы, иссушенные той же самой лихорадкой, от которой я заливалась потом. Да, я знала, где нахожусь, на этот счет не могло быть ошибки, потому что оказалась там, куда меня могли впустить лишь по вызову, но не вызывали, да это и к лучшему, говорила я себе, пока двигалась к хозяйской спальне, в которую, как я уже сказала, никогда не заходила – уборку в ней миссис Грант, по ее словам, делала сама, а ночной горшок неизменно ждал меня у двери.

Собаки? Где вы, собаки?

Полагаю, что лишь под воздействием лихорадки я набралась храбрости, чтобы пойти, так сказать, прямо в зубы собакам, – правда, я их не слышала и всю ночь не видела никаких признаков псов, будто злоба, не оставлявшая их даже во сне, была слишком сильной, чтобы обрушивать ее на такую непоследовательную девчонку, как я, одетую лишь в поношенную ночную рубашку своей молодой хозяйки, в которой я выглядела, как уже сказала, практически голой. Или, может, молодая хозяйка их отозвала?

Где вы, собаки?

Конечно, я их и не замечу, соберись они прыгнуть на меня, незадачливую самозванку, три или четыре зверя, ростом с меня и тяжелее, с единственным намерением разорвать меня на куски быстро, яростно и молча, несмотря на лай и рычанье, с тем бешенством, что копится в собаках, содержащихся в доме, по крайней мере – в таком огромном и малолюдном доме, как Большое Поместье. Но и я не издам ни звука, поверьте. Ни крика боли, ни зова о помощи, будто здесь нет ни души, чтобы услышать и прибежать ко мне. Только скрежет клыков, их тела, безволосые или почти безволосые, разгоряченные еще больше, чем я, – это уж точно, – они быстро разделаются со мной так, что от меня останутся лишь куски рваной ночной рубашки и пятна крови.

Собаки? Собаки?

Была ли я настолько глупа, чтобы обращаться к моим несостоявшимся убийцам, подзывать их к себе в моем фактически полубезумном состоянии, когда мне было наплевать на тот ужас, который подпитывал пожиравшую меня лихорадку? Была. Была, так бы я сказала моему исповеднику, будь у меня возможность опуститься на колени перед его окошком, но ее не было. Лучше покончить с этим побыстрее, хотя мне отчаянно хотелось избежать мгновенного, но ужасного конца – конца дикого маленького животного, придушенного и разорванного на куски стаей огромных гончих, появившихся ниоткуда, а затем скачками убегающих со склизкими кусками в пастях, доказательством содеянного для тех, кому это может быть интересно. Вроде лоскутов моей ночной рубашки, если кто-нибудь вообще их заметит. Где вы, собаки?

Была ли я настолько глупа, чтобы войти посреди ночи в ту запретную для меня комнату и, как дурацкое привидение, подойти прямо к великолепной кровати с провисшим балдахином – самому крупному из наполнявших комнату громоздких предметов, которые я едва могла рассмотреть? Была. Я сделала это без колебаний и не думая о чувствах Тедди, который, как мне представлялось, мог лежать в этой, похожей на огромную лодку постели с прикорнувшей рядом молодой хозяйкой. Точно. Размениваю свой разум на бредовые мысли, будто на мелкие монетки для нищих? Или теряю целеустремленность и набираюсь безумия, как и весь этот дом? Ничуть. Совсем напротив. Поскольку в раскаленной глубине все разгоравшейся горячки я по-прежнему охраняла озерко нетронутого здравого смысла, от которого и питался мой рассудок, борясь с окружающим меня все эти дни и ночи, особенной этой, безумием. Так что, если моя цель и заключалась в том, чтобы найти Тедди и сразу, этой же ночью, увести его отсюда, и если молодая хозяйка решила называть моего Тедди Млудом и обращаться с ним соответственно, тогда, – если одно вытекает из другого, что, конечно же, не так, – где ж мне еще искать Млуда, как не в хозяйской спальне? Что касается того, чтобы застать их вместе и пережить смущение, не менее ошеломляющее, чем страх перед собаками, чего мне очень, как я уже говорила, хотелось, остатки здравого смысла подсказывали мне, что шанс весьма невелик: ну какой смысл молодой хозяйке делить ту постель, что сейчас возвышалась передо мной, со своим папочкой? Хотя, конечно, ее папочкой – я понимала это даже в горячке – он не был, как и не был вообще чьим бы то ни было папочкой, как и все они, это может подтвердить любая сирота. Ни папочки, ни мамочки. Так что, входя в эту комнату, я дурочкой не была.