Милорад Павич - Ящик для письменных принадлежностей

— Почему бы нам не начать упражняться и правой рукой? — спросила я его. — Кстати, хочу напомнить, что завтра пятый урок. И нам придётся расстаться, если вы будете продолжать эту запинающуюся игру.

— Бог ты мой, как же вы одеты! — прервал он меня, недовольно вставая. — Я ничему не смогу научиться, глядя на вас в таком виде…

Я оторопела. Он взял меня за руку, как маленькую девочку, мы спустились вниз и вышли на улицу. Там мы зашли в несколько бутиков. С неожиданной ловкостью и безошибочным вкусом он купил мне изумительную юбку, клетчатые чулки и шотландский берет с помпоном в такую же клетку, плащ, который можно носить на две стороны, и блузку с эмалированными пуговками. Тут же, в магазине, он заставил меня одеться во всё купленное. И распорядился, чтобы одежду, которую я сняла, положили в пакет и вынесли в контейнер для мусора. Всё моё негодование тут же улетучилось, стоило мне посмотреться в зеркало.

— Так, теперь можно продолжить урок,— сказал он удовлетворённо, и мы вернулись в его квартиру.

Здесь я хотела бы заметить, что меня уже не на шутку беспокоило то упорство, с которым он делал вид, что мы до сих пор никогда не встречались. Я взяла гитару и собралась продолжить занятие, однако он к своему инструменту даже не притронулся. Неожиданно он подошёл ко мне со спины, обнял, и не успела я рвануться, как он взял первый аккорд на моей гитаре, продолжая держать меня в объятиях. Аккорд был хрустально ясным, правая рука делала своё дело безошибочно, и он тихо, хрипловатым голосом, запел какую-то старинную песню. Через каждые два слова он целовал меня в шею, и я глубоко вдыхала запах его необыкновенных духов, подобного которому я никогда раньше не встречала. Слова его песни не были французскими, это был какой-то странный, незнакомый мне язык:

— Это сербские слова? — спросила я его.

— Нет, — ответил он, — с чего вы это взяли?

Не докончив песню, он оборвал её на полуслове и начал медленно раздевать меня. Сначала шапочку и туфли, затем кольца и пояс с перламутровой пряжкой. Потом через блузку он расстегнул на мне лифчик. Тогда и я принялась снимать с него одежду. Дрожащими пальцами рвала на нём рубашку, а когда с этим было покончено и мы остались нагими, он швырнул меня на постель, сел рядом, задрал вверх свою левую ногу и начал натягивать на неё мой шёлковый клетчатый чулок. Затем на правую ногу натянул второй. Я с ужасом заметила, что эти только что снятые с меня чулки выглядят на нём гораздо лучше, чем на мне, то же самое можно было сказать и о моей новой юбке и блузке, которые так же пришлись ему впору. Тимофей, великолепно выглядевший в одежде, которую он только что купил для меня, опустил руки, обул мои туфли, причесался моей расчёской, небрежно натянул на голову мою шапочку, быстро накрасил губы и торопливо вышел из дома…

Я осталась без слов и без одежды, одна в пустой квартире, и у меня было лишь два выхода — выбраться отсюда в его мужской одежде или же ждать. Тут мне пришло в голову поискать, не найдётся ли случайно в квартире женских вещей. В каком-то сундуке я обнаружила чудесную старинную блузку, расшитую серебряными нитками, с монограммой «А» на воротнике. И юбку со шнуровкой. На изнанке я обнаружила вышитое слово «Roma». Эти старые вещи были привезены из Италии. «Ими не пользовались целую вечность, но что мне за дело до этого», — подумала я. Размер мне подошёл, я оделась и вышла на улицу. Он сидел в ближайшем ресторане, ел гусиный паштет и пил «Сотерн». Когда он увидел меня, глаза его сверкнули, он встал и поцеловал меня гораздо более страстно, чем это пристало бы двум высоким девушкам, приветствующим друг друга вечером на улице. Во время этого поцелуя моя губная помада на его губах приобрела странный запах, и мы торопливо вернулись в его квартиру.

— Как идут тебе вещи моей тётки, — прошептал он и начал ещё на лестнице раздевать меня. Влетев в квартиру, мы даже не успели закрыть дверь, а он был уже на мне, вытянувшись в струну, подобно прыгуну в воду, — ладони сомкнуты над моей головой, ступни с оттянутыми носками соединены друг с другом. Прямой, как копьё, чей полет продолжается и тогда, когда самого копья уже нет. Больше я ничего не помню…

Быстрее всего человек забывает самые прекрасные моменты своей жизни. После мгновений творческого озарения, оргазма или чарующего сна приходит забытьё, амнезия, воспоминания стираются. Потому что в тот миг, когда реализуется прекраснейший сон, в миг творческого экстаза — зачатия новой жизни человеческое существо на некоторое время поднимается по лестнице жизни на несколько уровней выше, но оставаться там долго не может и при падении в явь, в реальность, тут же забывает миг просветления. В течение нашей жизни мы нередко оказываемся в раю, но помним только изгнание…