Элеонора Долгилевич - Яблоки на асфальте

— Повезло! Наших или зелёных? Сделайте громче!

— Какая разница?! Тут усреднённых по окладу бы дождаться.

— Слушайте, а почему они усредняют? Ведь не Советский Союз, когда все — сто-сто двадцать рублей.

— А так хитрее.

— Тише! Снова считалки, сколько сожжено европейских машин и побито витрин магазинов да банков.

— Чушь! Заставить их встречать каждый Новый год и месяц с повышения всего и вся, оплачивая брежневки нашими пенсиями-зарплатами и без ихних пособий…

— У нас выгоняют без пособий вообще.

— А! Чем хуже — тем…

— … лучше давайте о весёлом.

— Нате, — радуюсь я. — На днях по радио рассказали, как группа немецких пожиловатых пенсионеров покорила в своё удовольствие знаете что? Вершину Килиманджаро.

— Красиво жить немцам не запретишь.

— Ладно, кончайте сплетни точить. Цурюк работать, быстро-шнэль!

— А я вычитала, что если куриный супчик с птичесвинским гриппом сдобрить петрушкой, а потом листьями мяты и базилика, то будет очень вкусно.

Горькие шутки — спасение, что ли, утопающих…

В рабочей суете вторая половина дня проходит быстро. Каждый занят своим, а вместе — книга. Только вот нужны ли теперь книги и те, кто их профессионально готовит и делает?.. Вопрос.

Вопросов и неточностей накопилось. Побегать по справочникам. Дома не забыть про Килиманджаро. Всё, с вопросами управилась. Дальше сверка. В комнате тихая спешка и текстоделание, заканчивают какой-то цифровой бюджетный срочняк. И вдруг:

— Всем вопрос на засыпку: профицит и профанация — это однокоренные слова?

— Теперь — да.

— Тогда что такое прибыль?

— Это то, чего у тебя нет.

— И не будет?

— Э-э… надежда умирает последней, вместе с нами.

Ещё чуть-чуть, и с умной надеждой на завтра разбег по домам.

Маршрутка вечером привычно-обидно удивила: уже десять рэ. А интересно, блажен тот, кто верует или кто дурак в своей стране?..

Вот и остановка моя. Бегом домой. Там паркет. Мой. Циклевала долго, до весны, рученьки больно и нудно синдромили по ночам. Летом Волга — ласковая матушка боль унесла, а паркет остался. Ровный, блестящий, с медно-кленовыми оттенками. По нему босиком, а он чмок-чмок поцелуйчиками… Тёплый… Туська по высохшему, светленькому разогнался, поскользнувшись, поехал за угол в кухню и свёз пушистый зад по самые уши. Справившись, вытаращился на меня, то ли недоумевая, то ли восхищаясь. Вместе со мной…

Вечерняя домашняя неистребимая бытовушка. По ящику, как всегда, ужастики новостей. Говорящие телеголовы-близнецы бегают гламурными глазками по экрану, убеждая себя и ещё кого-то. Ловкость слов — и никакого мошенничества?.. Нету тебя, Боже, ничего нового под луной.

Что это? В рекламе по водорослям-волосам ползают виртуальные гадики-жучки. Купишь нечто предлагаемое — и поползут лупоглазые по тебе. Бр-р-р… Туська, безразлично посмотрев на тележучков, уютно лижет себя на ночь, поднимая липучкой языка чистые шёрсточки. Остановился, прижмурившись, слушает себя. Нашёл и понял. Спокойно, со смаком мочалит белую манишечку, пузико. Лапы-ноги смешно в разные стороны. Понюхать, что ли, чистюлю? Тихо наклоняюсь, втягиваю тёплое, щекотное. Пахнет, утюжком, как когда-то сынуля в пелёнках.

Он сейчас отдельно. Отдала ему четыре списанных рассыпчатых стула. Сама удручалась, а он радовался: «Сделаю их под японские и сэкономлю».

Пока кино, погладиться на работу. Фу-ух… Ещё посмотреть в мудром энцике про Килиманджаро. Так… вулкан в Восточной Африке. Ледник на вершине высотой около шести тысяч мэ. Высоченько забрались немцы, — счастливая, спокойная старость.

Спать… Полночь. Тогда в этом месте торжественно звучал гимн, внушая уверенность и стабильность, привычно и поэтому незаметно. Теперь новый. Но радио ночует без него.

…А если перелететь на ту вершину? Она над небом, внизу облака… Вечность… Килиманджаро… Слово-то какое — как старинное кружево коклюшками…

В щёку ночным пушистым облачком с усиками Туська. Хр-р-р — х-х… осторожно куда-то в ноги. Растворился…

Спасибо тебе, Боже, за всё, что у меня есть пока.

2006

В садик меня водила мама. Она всегда спешила на работу, и при повороте с центральной улицы на прямую садиковскую мы прощались.

Иду. Оглядываюсь — она стоит, машет мне, улыбается. Тоже машу. Снова иду. Поворачиваюсь — её нет.

Улица грунтовая, с канавами по бокам. Зимой замёрзшими. Однажды скользалась по ним до самого садика. Чтоб лучше получалось, сняла пупырчатые калошки. В одном месте лёд стал потрескивать — топнула, и образовались веточки узором, со звуком хрустящего лёдика — сладкого леденца во рту. Всё треснутое кружево разглядела. А если второй раз ногой — что нарисуется? Подпрыгнула — и провалилась. Ледяная вода по ногам нырнула в валенки, те жадно её захлебнули-заглотили, и снизу враз защемило незнакомым мокрым холодом… Я тут же выбралась из канавы. Красные валеночки потеряли цвет и яркость, отяжелели и захлюпали, жалуясь с каждым шагом: хыть-хлып, хыть-хлып.