Элеонора Долгилевич - Яблоки на асфальте

Лепит гнёздышко из глины и соломинок пара ласточек. Кажется, они работают по умному сговору, по точному плану — иначе как получается у них обязательно корзинка-чашка с лётным отверстием в одном боку? Оказывается, ласточка заканчивает свою половину работы и приступает к кладке яиц, а ластовец один, без неё, уже не способен трудиться, и получается кусок недоделанный — как раз на вход в гнездо.

Касаток, ласточек, учила бабушка Анастасия, обижать нельзя и разорять их домик — большой грех. Этих птичек Бог любит. Ласточка весну и каждый день начинает. И где бы ей ни летать, к весне опять вернётся, найдёт свой дом. Если рано прилетит — год будет счастливым, а если Благовещение пройдёт без неё, то будет холодная весна.

Однажды под вечер ласточки шнырили по леваде, над самой травой. Нам с сестрой Тамарой бабушка сказала, что будет дождь. Но откуда? Так тихо и спокойно, даже Тузик не лаял, дремал у себя в будке.

Вдруг насупилось, нависли тучи, натянулись чёрной тяжестью, и полил-зашумел торопливый, хлёсткий дождь, но тёплый, добрый, летний. Как ласточки узнали об этом? Надо же, такие умные и догадливые эти небесные посланницы!..

А здесь, в моём дворе, эти птахи носятся-кружатся только вверху, значит, дождей не видать, свежей влаге не пахнуть. Сушь. Без умолку что-то своё стрекочут-трещат. «Шитовило-битовило, по-немецки говорило, спереди шильце, сзади вильце, сверху синенько суконце, с исподу бело полотенце» — загадка детства моего.

Бабушка начинала утро ласточкой — первая. Брала полотенце, шла к корове, гремела подойником, свирепый Туз — к нему никто не смел подходить — вилял благодарно хвостом и ел завтрак от бабушки. Потом кабанчик-кабанище хрюкал-грохал… Бабушка поралась по хозяйству.

Сделав как-то бусы из рябины, протягиваю низочку ей в подарок. Керосинка пламенеет-миготит неровно, рябинки огоньками искрят — аленькие цветочки. Красиво, оранжево. Бабушка подержала бусы, пошершавила меня по голове: «Мне это уже не поможет… носи сама». Я взяла их, так и не поняв — что не поможет и почему. Утром отмотаю от круглой спинки кровати красную стричку-ленту, подниму косичку повыше, перехвачу высоко и завяжу бант, он будет гореть, как на шее рябиновое монисто. Двоюродная сестричка Тамара посмотрит и скажет: «О, як та миська пани». — «Какая пани?» — «Городська».

Тогда я думала, что у всех бабушек на свете руки шершавые, узловатые, перекорёженные, как у моей.

На работе из двух одна батарея — вечным холодным атрибутом, и когда мороз рвётся в окна, левая рука застывает, пальцы врастопырку над скользкой корректурой леденеют. У основания безымянного стало подёргивать-ныть, дотронулась — больно, и малюсенькая круглая косточка в глубине торчит-вихляется. Если так больно от мизера, то как же болело у бедной бабушки!..

Летом, сейчас, Волга и горячий, солнечный песок избавили палец от боли, только теперь я поняла бабушкины слова, почему ей «уже не поможет»…

Умерла она ранним утром, с первой ласточкой. Тамара-сестричка спала у неё в комнате и, как почувствовала, проснулась тоже. Подошла, села на софу рядом: «Бабо, бабцю! Тебе плохо? Позвать маму?» Крикнула в сени, на вторую половину, тётю Лиду и бегом к бабушке. Взяла её тёплые больные руки, бабушка тихо пожала ладошку внучки, глянула на портрет покойного деда Николая и затихла. Улетела ласточкой. Руки ослабли, стали остывать. Девочка закрыла глаза бабушке, и горю её не было конца…

Она не знала тогда, что скоро и её мама тяжело заболеет и умрёт. Улетит её душа и с неба будет смотреть на тройку своих детей, прося у Бога помощи в их трудной сиротской доле.

…Туська ткнулся и полез на руки. Вечерняя душная тень отогнала дневную жару, а ночная прохлада вот-вот вступит в свои права — свежие, ночные. Ласточки, Божьи любимицы, продолжали со свистом вертеть круги жизни. Откуда столько сил?..

Но вот и они затихли на ночь. Враз — как по часам, скоро десять.

Вечерами стала выходить к ним на балкон, любуясь чудными номерами воздушной гимнастики в лёте, слушать их весёлый художественный свист…

Примерно двадцатого июля вечером ласточек с балкона я не увидела и стрёкота их не услышала. Они первые мне сказали, что лето заканчивается, хотя тепло ещё будет долго.

Может, они так носились, тренируя в лёте своих детей, чтобы вместе улететь за море, а весной, пораньше, вернуться, принеся на крыльях счастье.

Каждому бы по счастливой ласточке да по душе.

Расчётливая ложь вероломства ударила по главному, что казалось самым дорогим и надёжным, но рухнуло внезапно и навсегда.