Элеонора Долгилевич - Яблоки на асфальте

Самое интересное было, когда на арену разделочной доски выступала зелёная часть. Надо было зубчатым отбивным молоточком измельчить в сплошную массу щавель, лук, петрушку, укропчик. На мой вопрос, зачем так мелко, дедушка только предвкушающе крякнул — зараз узнаешь, а пока учил: крутые яйца, три-четыре, порубить ножом в горочку и ссыпать в кастрюлю. Сам этого не мог сделать — руку трясла лихоманка, поэтому яйца обычно разбивал сырые и вливал в кипящую кастрюлю, в которой тут же начинали кувыркаться-нырять смешные бело-жёлтые, но приятно-вкусные паутинки.

В это время в кастрюле у дедушки уже томилось мелко порубленное внутреннее сало с репчатой головкой лука, лаврушкой и картошкой, которую по готовности он помял в большой поварёшке — как любил. Начинало прикипать-пахнуть что-то сытное, просящее к себе ломтик чёрного хлеба. Осталось только травную готовую мякоть опустить с доски во всё остальное — заправленное, маслянистое, пахуче-кипучее.

Тихо спихнула. Завершая чудо приготовления, яркая живая масса накрыла-зазеленила всё под собой, и в кастрюле заиграло-задышало. Выпрямившись, дедушка победно улыбнулся:

— О! Тэпэр твоя зэлэна мелочь отдасть и цвет, и вкус!

И через минуты стало отдавать: из колдовского горячего варева, крадучись, выползал-выпаривался и обволакивал дух — смачный, острый, со щавлёвой кислинкой, вбирающий в себя моего деда, меня и мои слюни, а также вбежавшего на запахи Шарика, вилюче-просяще обмахивающего нас приветливым хвостом. И дедушка посоветовал:

— Пид кинэць опьять пробуй — и на соль тоже, бо зэлэнь забэрэ в сэбэ всё.

Пробую, смакую, от удовольствия глаза убегают под веки и там смеются — ничего нет вкуснее на свете дедушкиного борща! Он выключил плитку и накрыл кастрюлю рушником — «нэхай дойдэ». Неприхотливая к еде, я тихо зверею аппетитом и еле дожидаюсь дедушкиной команды:

— Бэры тарелки, риж хлиб и нэсы смэтану. Шарику налый та покрышы хлиба, нэхай пойисть з намы — заслужив. Ноччю на якусь тэмну холеру добрэ гавкав.

Я позвала с улицы брата, слила ему на руки из колонки, и дедушка объявил:

— Тры танкиста и собака сидають обидать.

Мы с Валентином всегда помним уроки жизни нашего доброго и мудрого деда — Юрия Трохимовича Пархоменко.

Середина июля. Лето как будто в разгаре. Ещё долог день. Вечер не торопится красно-жарко солнце укрывать, прятать на ночь за горизонт его багряную тюбетейку, видную из окна.

Дописать письмо своим, чуть осталось. Всё. Адрес, и заклеить. Сполоснуть любимую блузку к новой юбке.

Вышла на балкон, повесила, стекает, подстелила тряпку, капает. Туська на этажерке. И никакого внимания на меня.

Смотрю через своё дерево во двор. Голубей не видно, готовятся к ночи где-то у себя. Воробьи перелетели на тополя, гомонят, учирикиваются, умащиваются на ветках повыше, прощаясь с вечером. Но весь пташиный хор обволакивается, освистывается дружным, громким петлянием ласточек.

Острохвостые маленькие пташки с резким стрекотом диагоналят друг за другом чёрными молниями мимо балкона, совсем близко, наискось чётко выравнивая направление, устремляя быстрый вальс по кругу над окнами и выше, над шляпками вытяжек на крышах многоэтажек. И снова кружение без перерыва…

Вот-вот ночное безмолвие накроет придомовой дворовый колодец, но весёлые крылатые свистульки, опускаясь к верхушкам деревьев, внезапно выныривают вверх, резко черкают пространство возле нас с котом. Туська механически, как заводной вертит головой за ними.

Впервые эти птахи показались мне первого мая. Из-за высотки слева небо вдруг сыпануло горсточкой чёрных трескучих самолётиков. Они радостно свистнули тройную воздушную петельку, мигом связав в единую цепочку-гармонию весь пташиный гомон на деревьях, и тут же вихрем унеслись обратно в небесный простор…

Забираюсь на этажерку, сажусь рядом с котом. Погладила — фунт равнодушия в ответ. Летает, видимо, и тоже свистит с ласточками.

…В селе у бабушки Настасьи, в моём детстве, в другом конце двора стояла стодола — огромный делённый сарай со всем хозяйством: корова, кабанчик, курятник, посередине железная машина с большим колесом и удобной ручкой мельчить-резать траву, под крышей — вышки с пахучим сеном.

Со стороны поля вверху, под самой стрехой этого сарая, лепилась тёмная корзиночка, похожая на две соединённые землистые бабушкины ладони. Сверху между большим и указательным пальцами дырочка, куда к ластошатам залетала птичка с белой грудкой и букашкой в клюве, а бабушкины ладони будто обнимали птичек. «Молод конь за морем бывал: спинка соболина, брюшко беленько», — приговаривала она и делилась разоблачением-секретом.