Петер Розай - Отсюда - туда

А потом вдруг у горизонта, прыгая на волнах, возникают красные и зеленые огни сигнальных фонарей; толпа приходит в движение: «Идут! Идут! Смотрите, идут!» Над темным пирсом свищет ветер. Приход баркасов — это всегда своего рода спасение. Фонари на суденышках становятся больше, вот уже видны черные контуры надстроек — значит, совсем скоро баркасы уткнутся в причал.

— Помощь не нужна? — спрашиваю я рыбаков, занятых швартовкой.

— Катись отсюда! — несется в ответ.

Я прекрасно знаю, что мой вопрос не имеет смысла, но всегда задаю его. Может, просто для очистки совести, для самооправдания. Я ведь хотел поработать, думаю я, слоняясь между огромными ослизлыми кучами рыбы и выжидая удобную минутку. Рыбаки, топая резиновыми сапожищами, сходят на берег, таскают ящики и грозят кулаком. Я делаю вид, будто не замечаю их угроз, с нарочитой задумчивостью смотрю на искристо-серые сумерки над морем, потом вдруг молниеносно наклоняюсь и бегу прочь. Под ярким уличным фонарем я разглядываю свою добычу: чешуя блестит, глаза стали воскового цвета, в раскрытых жабрах немо стоит смерть. Пока я устало бреду домой, занимается рассвет. Из окон доносятся детские крики, позвякивание посуды и заспанные женские голоса. Скоро выглянет солнце, кое-где из фабричных труб уже валит дым.

Рыбу я готовлю лишь около полудня — сразу по возвращении сил у меня нет. Я только заворачиваю ее в газету и бросаю в угол, где стоит спиртовка. Затем валюсь на тюфяк и пытаюсь уснуть. Чем позже я начну день, тем лучше. Беготня по городу не только ужасно изматывает, но и возбуждает зверский голод. Если я встану в полдень, то наемся рыбой на целый день. А что мне еще надо? Лежа на тюфяке, я думаю о рыбах в море. Мне снится бессчетное множество рыб, плывущих по полю. Я выскакиваю из укрытия и глушу их палкой. Отрываю им головы и пожираю их. Окровавленный, я возвышаюсь посреди зеленых, дрожащих на ветру стеблей. Или мне снится пароход, который бороздит городские улицы и вдруг возникает под моим окном. Воздух тяжел от копоти, вдали мерцает маяк, за кормой пенится вода, мы приближаемся к выходу из гавани — и вот уже город позади. Неожиданно начинается бесцветный промозглый дождь. Спросонья мне часто кажется, будто я нахожусь в корабельном трюме, в самом низу, почти у киля, отделенный от черной бездны всего лишь несколькими досками и балками. Только привычное движение руки к бутылке возвращает меня в реальный мир, я начинаю хохотать и все смеюсь без удержу, когда вспарываю рыбье брюхо и вытаскиваю плавательный пузырь. Пока рыба жарится, я откидываю мешки-занавески и впускаю солнечный свет. Я о чем-то думаю, но только не о будущем.

Иногда мне кажется, что я вообще выпал из времени. У меня было прошлое — я его потерял. Впрочем, пожалуй, нет: моя жизнь — это бесконечная вереница вчерашних дней, и ничего в ней не меняется. Я, в сущности, перестал быть реальным. Я — игра собственного воображения. Бессвязно и бесцельно вспоминаю разные пустяки. Иных доказательств у меня нет, нечем подтвердить, что я прожил жизнь. К примеру, мне видится: вот я сижу за столом, стол круглый, и, судя по звукам оркестриона, доносящимся до меня, нахожусь я в кабачке, в распивочной. Я замечаю перед собой стакан водки — маленький, затертый прикосновением тысяч пальцев, потерявший прозрачность стакан; я нюхаю водку, но не пью, только разглядываю стакан и свою руку возле него, тяжелую и вялую. По столу бежит муха. Я прогоняю ее. Она улетает, но тотчас возвращается. Много раз я пытаюсь прогнать ее, прежде чем настигну одним быстрым шлепком.

Или мне видится такая картина: вот я сижу и пишу, заполняю карандашным огрызком какую-то анкету — наверное, на бирже труда, на призывном пункте или в полицейском участке; я без конца пишу свое имя и дату рождения, делаю аккуратные прочерки в графах, где встречаю вопросы, на которые не знаю ответа, но вот читаю: СЕМЕЙНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, КОЛИЧЕСТВО ДЕТЕЙ, ДАТЫ РОЖДЕНИЯ ДЕТЕЙ — и захожусь от смеха. Откуда-то выныривает форменная фуражка, лица под ней не видно. «Извольте вести себя прилично!» — говорит чей-то голос, а я хохочу еще сильнее, я не в силах справиться с собой, затыкаю рот кулаком, но фуражка рявкает: «Пьяная скотина!» Меня спускают с лестницы и пинками выталкивают на улицу. Лежа на земле, я смотрю на дома и на людей, высоко и стройно уходящих в небо.

Порой возникает такое чувство, будто я прожил в этом городе всего несколько мгновений, будто все это неправда — и безработица, и ничегонеделание, и нищета. Тогда я выскакиваю из комнатушки, сбегаю по лестнице, смотрю на людей и машины, а затем опрометью кидаюсь назад в дом. Недавно меня разбудил бой часов на башне. По старой привычке я сосчитал удары. Пробило двенадцать раз, двенадцать — я точно помню. Полдень, подумал я, время вставать, и, осушив полбутылки, выбрался на воздух. Кромешная тьма, кругом ни души. Я застыл в дверном проеме, словно каменное изваяние. Мимо шел полицейский. Увидев меня, он остановился, широко расставил ноги и похлопал дубинкой по ладони. Я хотел что-то спросить, но губы не слушались, и тогда я сказал: