Сергей Залыгин - Тропы Алтая

С самим собою ты уже давным-давно согласился и срифмовался, согласился, что какой ты есть, таким и должен быть, а этот «правильный» на тебя все еще таращит глаза: «А согласился ли?..» — «Пошел ты к черту!» — отвечаешь ты ему, а между тем еще до встречи с ним, где-нибудь в пути, вот так же, как сегодня, потряхиваясь в «газике», начинаешь словно в порядке следствия или от лица какого-то начальника отдела кадров рассматривать свою жизнь.

Событий было много, жизнь была неспокойной, напряженной. Всегда нелегкие задачи, всегда ответственность. Скучать, предаваться меланхолии давно уже было некогда — работа. Захочешь вспомнить ее, жизнь, а в памяти все заслоняет послужной список: с какого года по какой состоял в одной или в другой должности, какие задачи и научные темы решал, под какими названиями, в каких издательствах и какого объема в печатных листах публиковал свои труды (форма по учету научных кадров № 2) и, наконец, когда и какие ученые советы присваивали тебе ученые степени и звания, а ВАК их утверждала…

И не протестуешь, нет. «В целом» резолюция принимается, поправки вносятся совсем незначительные… Время поправок давно уже минуло. Теперь достигнуть бы в трудах своих несколько большего, чем достиг, чтобы труды были отмечены справедливым признанием, и тогда уже надобность в поправках отпадет окончательно.

Достигнуть звания члена-корреспондента «большой» академии.

Все эти сельскохозяйственные, медицинские, педагогические, все узкоколейные, фельдшерские академии раз и навсегда остались бы позади, действительное членство в АН СССР — тоже раз и навсегда — впереди… И все. Больше никаких поправок к «целому».

Но тут упрек. Если бы, предположим, упрекала тебя очень красивая женщина, упрекала в том, что ты прошел мимо счастья, не разглядел его, — это было бы и понятно, и даже логично. А то ведь пристальным-пристальным взглядом глядит на тебя точно такой же трудяга от науки, как ты сам, только ниже степенями и званиями, да еще «правильный»!

Нет, право, найти бы такой повод, чтобы послать его к черту, и не просто так, слова ради, а к черту всерьез, раз и навсегда.

Не выходит!

И не выйдет… Потому что этот «правильный» Рязанцев — не очень общительный — обладает свойством всегда быть с кем-нибудь. По большей части молчаливо он заинтересован кем-то, ничуть не скрывая пристального внимания то к одному, то к другому человеку. И многие не только не чувствуют от такого внимания ни малейшей неловкости, но еще и платят ему тем же — начинают интересоваться им самим.

Так случалось, и нередко, с людьми, которые к Рязанцеву, казалось бы, совершенно никакого отношения не имеют, а к Вершинину имеют непосредственное отношение.

Послать к черту Рязанцева — не задача, предлог всегда найдется, а как после этого посмотрит на тебя собственный сын? Как это ему объяснишь? Почему бы это — официальным тоном или между прочим, но только пожилой человек, профессор, обязательно должен будет объяснить свой поступок сыну, двадцатилетнему мальчишке, шилишперу?!

Из всех рассуждений о том, почему «правильный» человек Рязанцев в экспедиции хорош и почему он там плох, какие Вершинину приходили в голову, самым главным было, конечно, рассуждение о том, что все они будут там вместе, все подружатся, а он будет один. «У начальника собственный сын в экспедиции, и он будет один! Каково?»

Вершинин за какие-нибудь сто километров, которые он проехал ужасно скверной дорогой от молодого, разбросанного и нескладного городка Чесноковска до старинного и тихого села Буланихи, несколько раз привел эту цитату из самого себя, и заключительное слово «каково?» всякий раз повергало его в недоумение.

А ведь стоит появиться одному недоумению, как за ним появятся и другие. Им все равно, откуда появляться, недоумениям, — из будущего, которое еще не пришло, или из прошлого, которое кажется уже давным-давно забыто…

Около тридцати лет назад Вершинин женился в первый раз, женился по любви, и вдруг — недоумение: брак распался. Оказалось, ошибка, не то, совсем-совсем не то. Женился снова. На этот раз с супругой сложились добрые отношения и очень ровные чувства, а когда уже через много лет задумался: почему так? — оказалось, что и к этой женщине никаких чувств у него не было. «Ну и что же, — сказал он себе, — хорошее отношение к хорошей женщине — весьма положительный стандарт нашего времени. Не хуже, а гораздо лучше, чем у многих других!»

А что он еще мог тогда сказать? Что горячую и к тому же семейную любовь создали романисты специально для нужд своей профессии, чтобы затем было что ниспровергать на глазах читателей? Он не любил романы с «воздыхательным материалом».