Павел Шестаков - Всего четверть века

— Нигде так хорошо, как между вас.

— Спасибо. Вы добрая девушка.

— Нет, я справедливая. Я говорю правду. Я пойду помогу вашей жене, хорошо?

— Подумать только, в каком простом мире живёт эта девица! — сказал Сергей, глядя вслед Алехандре. — Кроме Пиночета никаких проблем.

— Ну, это, положим, тоже проблема…

— Глобальные проблемы рано или поздно решаются. А вот житейские… Про мои слыхал?

— Слышал.

— Лида ввела в курс?

— И Марина подтвердила.

— Дрянь.

Может быть, впервые увидел я его таким откровенно злым. Обычно он бывал только раздражительным, да и то больше шумливым, чем злым.

— Не круто ли берёшь?

— Правде нужно в глаза смотреть.

— В чём же она, правда, по-твоему?

— Не тех детей вырастили.

— Плохих?

— Иждивенцев. Нового типа, между прочим. Саранча. Да такая саранча, что джинсами не отделаешься. Вот говорят — вещизм. Модное слово. Пишут, долдонят, а главного смысла не видят.

— Какого смысла?

— Простого. Тряпки, барахло, стереодрянь громкоголосая и прочий ясак, которым они нас обложили, — это же всего лишь поверхность айсберга. Надводная часть. А под ней что? Разве для наших милых деток одни штаны с наклейкой — вещь? Если бы! Ты в корень зри! Не штаны для них вещь, а люди! Родители — в первую очередь. Мать — универсальный агрегат для стирки, мойки, кормёжки, уборки, всех услуг. Его ещё не изобрели, домашнего робота, а у них уже есть. Отец — автомат-копилка, постучишь — денежка вывалится. Любовник и тот не возлюбленный, а секс… или как там… лавмашин, чтобы в постели с ним вздрагивать. Или под кустом!

— Сергей!

— Что Сергей? Правда не нравится?

— Я тебя таким не видел.

— Я тоже многого не видел и не ожидал, а вот дожил! И ты меня послушай! И дети для них — вещь! Ничего святого, поверь. Никакого чувства долга, полная безответственность и скудоумие. Модно парик носить — ношу, модно детей рожать — рожу. Рожу и буду эту вещицу маленькую по бульварчику возить в немецкой колясочке, в японском комбинезончике, с папуасской погремушечкой… Да и сама я вещичка ничего, в косметике ароматной, в упаковке импортной. Возьми меня какой-нибудь дядечка в дублёночке, а ещё лучше с «жигулёночком». Поиграйся с мамочкой-вещичкой, а младенца-вещицу бабушка присмотрит, а молочка дедушка-копилка купит!.. Вот тебе и вещизм, вот тебе и инфантилизм-идиотизм. И нечего страусу уподобляться, делать вид, что всё нормально идёт. Саранча летела и села, всё съела и опять улетела. Куда? Куда они летят и где сядут?

— О чём шумим, братцы?

Это Игорь подошёл и, как и я, смотрел на Серёжку в некотором удивлении.

— О молодом поколении, — сказал я.

— Слишком громко шумите.

— Не подсмеивайся. Придёт и твой час! — пригрозил Сергей.

Но Игорь другого часа опасался. Сергеевы заботы ему не такими уж драматичными представлялись. Шесть лет назад Зина после очередной пытки сохранением родила дочку. Родила тяжёлыми родами неблагополучного ребёнка, девочку, чья судьба должна была решиться в ближайшие месяцы сложной операцией, всю меру опасности и ненадёжности которой Игорь профессионально понимал.

Девочка была худенькой, большеглазой и умненькой. Когда я наезжал к ним в последний раз, она сидела с книжкой на диване.

— Как живёшь? — спросил я вполне серьёзно.

— Хорошо, — ответила она, как обычно отвечают дети.

— Жизнь у неё сложная, — сказал Игорь. — Стихи даже сочинила.

— Стихи?

— Да, — кивнула девочка.

— Прочитай, пожалуйста!

Она отложила книжку:

— Врачи, лекарства, процедуры, — пояснил Игорь.

У меня сердце сжалось.

— А о чём ты мечтаешь?

— Я мечтаю, что я бегаю и прыгаю…

Поможет ли ей операция? Да, Игорю было не до проблем сексуального вещизма. Однако каждый своей бедой мучится, а своя беда — самая важная в мире. Игорь это понимал и потому спорить с Сергеем не стал. Сказал миролюбиво:

— Юпитер, ты слишком сердишься.

— Значит, я не прав?

— Вот этого я не говорил. Я ведь не слышал всей твоей речи.

— Это не речь, это крик души. Куда идём?

— Дети или мы?

— Я всегда знал, куда иду.

Да, Сергей знал. Всё, что он делал в жизни, было правильно. И не вина, а беда его была в том, что жизнь и ему и тем, кого он любил, не приносила счастья. Он видел это, мучился, но понять, почему так происходит, не мог. Когда это непонимание переполняло его, Сергей вспыхивал, как сегодня, обрушивая сначала негодование на тех, кто правила нарушал, а потом… Сергей был добрым человеком, и гнева его, самого злого, даже такого, какой выплеснулся, по-моему, впервые в этот последний новогодний вечер, хватало ненадолго, И он уже достиг высшей точки.