Павел Шестаков - Всего четверть века

— Как во вселенной, так и за этим столом, — дополнил Олег, выручая Сергея немного.

Все мы его понимали и сочувствовали, хотя и не знали ещё, что Вера, по обыкновению, приняла решение окончательное. Одна Лида знала. Она от Веры одновременно с Сергеем письмо получила. Потом, когда они уже поженились с Серёжкой, Лида мне его показала.

«Здравствуй, Лидок!

У нас сегодня актированный день. Сорок два градуса. Думаю, что решение, принятое при такой температуре, ты не назовёшь принятым сгоряча. Конечно, я шучу. Моё решение не в один день сложилось. Оно зрело долго, но теперь окончательное. Я не вернусь к Сергею. Так-то, милая! И не закатывай, пожалуйста, глаза в благородном негодовании. И не попрекай меня Андрюшкой. Да, я не могу взять его к себе, потому что моя обозримая жизнь, видимо, обрекает меня на бытовую неустроенность. Однако сказавший „а“ должен продолжать, если не до конца алфавита, то хотя бы до десятой буквы.

Путь мой определился бсповоротно. Вчера я поставила крест на повести, которую так тщательно вынашивала. Я посылала её писателю, которому верю. Он вежливо доказал, что я бездарность. Я согласна с ним только в том, что относится к повести. Получился действительно детский лепет. Трудно у меня голос прорезается. Но не затем я отрубила канаты, чтобы вернуться со спущенным флагом. Я продолжу путь, на который ступила…

Признаюсь, не одна. Человек этот не чета Серёжке. Он мужчина. А Сергею нужна нянька. Такая, как ты. Заботливая и снисходительная. Жаль, что ты связала судьбу с алкоголиком. Но ведь всё в руках провидения! Может быть, и твоя судьба ещё переменится. Сознаюсь, лучшей мачехи я бы Андрею не хотела. Если жизнь будет ко мне снисходительной и такое когда-нибудь произойдёт, я от своих прав откажусь. Кому нужна беглая мать? Конечно, материально, пока жива, буду делать всё возможное.

Вот и всё.

Целую. Недостойная жена и мать, но любящая тебя подруга — Вера.

P. S. Подумай над моим письмом, а, Лидка!»

Это я много позже прочитал, а письмо к Сергею в тот же вечер. Не выдержал он и после полуночи собрал близких друзей в кабинете. Собрал, притворил дверь и врубил без предисловий:

— Можете меня поздравить. В новом году новую жизнь начинаю — холостяцкую.

Мы сразу поняли, что это серьёзно и не нашлись, что сказать. Но он молчание за недоверие принял, достал конверт из ящика и помахал перед собой.

— Вот и вольная. Разрешите огласить?

— Валяй, — кивнул Олег.

«Сергей! Нам пора поставить точку в отношениях, которые изжили себя. Думаю, ты догадываешься, что я не вернусь. Ты добрый, и я уверена, поймёшь меня…»

Сергей обвёл нас глазами:

— Я-то пойму. А Андрей?

Сказать было нечего, и он продолжал:

«Не нужно мучить друг друга. Давай сохраним в памяти лучшее из того, что было. Суди меня строго, но не беспощадно. Я не чудовище, я просто не могу жить так, как нужно тебе. Мы оба ошиблись. Я выбираю не лучшую жизнь, а другую. И человек, с которым я здесь встретилась, — другой. Больше о нём ничего не скажу, зачем тебе это?

Конечно, главный вопрос — Андрей. Наверно, вину перед ним мне придётся искупать всю жизнь. Ничего не поделаешь! Виновата. Я оказалась плохой матерью и, кажется, плохим писателем. Но переквалифицироваться в управдомы, то бишь в верную супругу и добродетельную мать, поздно. Не могу и не хочу. Оцени хоть мою честность! Было бы гораздо хуже воспользоваться твоей добротой, вымолить прощение и вернуться… Избавить тебя от себя — моё единственное оправдание…»

Сергей опустил руку с письмом.

— Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло, — изрёк Олег, глядя в потолок.

Остальные молчали.

Потом Игорь спросил:

— Ты её любишь?

— Разве в этом дело! А мальчишка?

— Думаю, ребёнку лучше без матери, чем с плохой матерью.

— Ребята! Что вы!.. Я не могу считать её плохой. Мы ведь все её любили.

Он так и сказал — мы все… Я это запомнил и теперь думаю: а любил ли Сергей Веру по-настоящему? Может быть, он совсем другого человека любил, всеми нами придуманного? Да и не влюбляемся ли мы чаще в созданный воображением образ, чем в живого человека со всеми его невидимыми в ослеплении радостном недостатками и противоречиями? А когда натыкаемся на них больно в розовом тумане и выходит наш предмет из образа, то страдаем не от высоких чувств, а от уязвлённого самолюбия, оттого, что желаемое за действительное приняли и обманулись, и с бесплодным упорством стараемся заставить живого человека нашему воображению соответствовать.