Норберт Ниман - Школа насилия

Как бы то ни было, когда я вернулся, сначала с большей из двух моих ваз, оказавшейся все-таки слишком узкой для Надиного букета, так что пришлось распределить остаток в две пивные кружки, потом с подносом, на котором звенела вымытая кофейная посуда, она все еще продолжала бесцеремонно рыться в моих заметках. «Что же это такое?» — спросила она, в голосе звучало удивление, но вовсе не страх.

Ясное дело, я немного нервничал. Однако, несмотря на волнение, перед лицом ее искренности улетучились остатки и моего стыда. Все вдруг перестало быть мучительным, я ни секунды не думал о том, что мои наброски могут хоть чем-нибудь испугать, задеть, оттолкнуть Надю. Вот что было самым потрясающим, понимаешь? Я ничуть не боялся ее взгляда, когда она наконец отложила бумаги и посмотрела мне прямо в лицо. Я не боялся ничего, что могло бы скрываться за этим взглядом. Зато в тот момент меня вдруг охватило чувство абсолютной полноты существования. Это было нечто вроде всеобъемлющего духовного озарения, словно я выпал из всякого времени.

— А ты, что с тобой? — спросил я, и мой голос прозвучал в моих собственных ушах, как бы это выразить, почти как в научно-фантастическом фильме. Я что хочу сказать, с этого момента мне стало казаться, что все погрузилось в какую-то совершенно непостижимую, обволакивающую атмосферу, ирреальную, искусственную. Я, например, внезапно вообразил, что могу читать Надины мысли. В самом деле. Когда она поднялась, встала передо мной и внимательно осмотрела меня с головы до ног, у меня было ощущение, что я совершенно точно заранее знал: она поступит именно так. И улыбнется, этой одновременно открытой и сдержанной Надиной улыбкой, на которую я без колебаний ответил. Это было как разговор. Высказано все, что нужно было сказать в этот момент и что, с другой стороны, никак нельзя высказать словами. Как будто мы поднялись на высшую ступень понимания… Ты следишь за моей мыслью? Телепатия в чистом виде. Серьезно, именно так я себя чувствовал.

— У тебя есть шорты или что-нибудь такое для меня? — сказала Надя и уставилась на мой живот. — В общем и целом мои кроссовки вполне годятся для джоггинга.

Пока я рылся в шкафу в поисках подходящей одежды, она разделась. Стояла передо мной в трусиках и нижней рубашке, когда я протягивал ей мои выцветшие старые шорты. Нет, никаких искр, никакого эротического напряга или чего-то подобного, тут я, увы, должен тебя разочаровать. То есть, я рад, что в этом смысле могу тебя теперь разочаровать. Вообще все было легко. Совершенно непринужденно, верно, Надя?

Она как раз может подтвердить, верно? Она подтверждает в принципе уже тем, что я это записываю. Разве не фантастика? Ха, отныне она моя постоянная свидетельница, и ты в любой момент можешь вызвать ее для дачи показаний. Тебе хорошо слышно там, в углу? Она — мое доказательство, она, человек, мне теперь незачем перед тобой оправдываться. Скажи ему, Надя, то, что он хочет знать. А то ведь ни за что не поверит.

С другой стороны, такая доверчивость с ее стороны меня растрогала, это естественно. Ведь, читая мои заметки, она могла сообразить, насколько запутанным было мое к ней отношение. И конечно, меня взволновало, что эта пугающе юная девушка, совершенно чужая, несмотря ни на что, вдруг оказалась у меня в квартире полуобнаженной. Но и сказать ей это вслух было совсем нетрудно, все разумелось само собой, исключало недоразумения. От нее не скрылся, так сказать, характер моей взволнованности, от меня — ее знание о нем. Как будто два существа, прозрачных по причине их, можешь смеяться, родства душ, стояли и смотрели друг на друга. По крайней мере в тот момент. И Надя одобрила то, что увидела. Я сразу это понял, уверен в этом и сейчас. Я это знаю.

И потом мы побежали.

Прежде чем рассказывать дальше, хочу предостеречь от ложного впечатления. Я лишь недавно сумел дисциплинировать себя настолько, что не пропускаю ежедневной пробежки. И кроме того, напоминаю, что несколько недель тому назад мне было совсем хреново. Нет, я не собирался помирать, даже не страдал физически. Просто потерял всякий интерес к жизни. Опустил руки, перестал прибирать в квартире, размышлять, читать. И конечно, забросил свою писанину, она показалась мне глупостью. Я даже чуть было не уничтожил все записи. Наступило бесконечное, неописуемое отупение. Я был ни на что не годен, как в полусне добирался до электрички, слонялся по школьным коридорам и, едва высидев уроки, возвращался домой, засовывал в микроволновку невкусную жратву и забывался перед телевизором. Каждые три минуты переключался с канала на канал и просиживал так целыми часами с раннего вечера до глубокой ночи. Или засыпал. Или смотрел в потолок. В шкафу росла гора непроверенных тетрадей.