Норберт Ниман - Школа насилия

А дорога уже снова вела наружу из тесного леска. Но я еще постоял под деревьями. Обычный маршрут привел бы меня теперь на вершину, я бы спустился по ту сторону холма и почти у самой деревни повернул обратно. Я сделал несколько взмахов руками, приседаний и глубоких вдохов. Лесной воздух был прохладным и пряным. На фоне серо-фиолетового закатного неба я заметил силуэты нескольких коров, стоявших перед закрытыми воротами загона на гребне холма. Следуя внезапному импульсу, я свернул направо на какую-то боковую тропу, заброшенную просеку с глубокими, рыхлыми, вязкими колеями. Описав большой полукруг, она привела меня обратно в лес. Теперь я думал только о том, как, прыгая между рытвинами, не угодить в глинистые ямы и в заросли крапивы. Через некоторое время начался подъем, тропа становилась еле заметна, я снова смог оглядеться.

В этой части леса я еще не бывал. Пробежав трусцой метров двести-триста, я оказался на поляне, а тропа окончательно исчезла в высокой траве. Я остановился, несколько раз повернулся. Быстро, задыхаясь. Из подмышек по бокам в складки жира на животе градом катился пот. Только теперь я сообразил, что уже очень темно, птицы умолкли. На небе уже показались первые звезды. Плыть, подумал я, плыть, я чувствую себя так, будто плыву, потому что развожу руками, пробираясь к поваленному дереву, торчащему из кустарника посреди поляны. Я уселся на ствол и стал разгадывать, в каком направлении может находиться город.

Ты только представь себе, ведь я и в самом деле заблудился. Сижу на поваленном дереве посреди ночи, потею в своем идиотском спортивном костюме для бега трусцой. Сбился с дороги, как в сказке братьев Гримм, и это в конце двадцатого века. Я воображал, как тычусь наобум в этом мраке, как застреваю в колючих зарослях ежевики, как ветви хлещут меня по лицу и бьют по лодыжкам. Короче, я действительно испугался.

Но вместо того, чтобы серьезно заняться решением проблемы, отнюдь не решаемой философскими раздумьями, я тут же принялся во весь голос проклинать некий фантом, обвиняя его в моей хреновой и анекдотичной ситуации. А фантом сей — это был ты, мой милый.

То есть я, разумеется, понимал, что мои проклятия не по адресу. Упрекая тебя в своем унизительно отчаянном положении, я вполне отдавал себе отчет, что так мне и надо, и поделом. Я извращенец, ты видишь меня насквозь. Буквально это я и орал на весь лес.

«Я извращенец, а ты ясновидящий. Для тебя мир — открытая книга. Вся хитрость, как известно, в том, чтобы уметь ее прочесть».

Да, казалось, я бесконечно долго сидел на этом поваленном дереве, все больше приходя к выводу, что ты откровенно злорадствуешь при виде моего унижения, что ты его желаешь. Ты циничный триумфатор, я шут гороховый. Я как бы глядел на себя твоими глазами. Говорил твоими устами. И разразился твоим громогласным хохотом. В конце концов я отвлекся от того позорного зрелища, которое сам себе являл. Развалился между двумя замшелыми корнями и принялся разглядывать ночное небо в поисках тех немногих созведий, которые знал. Большая Медведица, Орион, Малая Медведица. Я закрыл глаза. Ничего не помогало.

Я что хочу сказать — я ведь, собственно, хотел вытравить из головы эти картинки, то есть Надю, то есть тебя. Ты торчишь там иногда, как осточертевшее привидение, а вчера я целый день видел перед собой твою издевательскую ухмылку. Но вместо того, чтобы наконец снова от тебя отделаться, я, в довершение всех бед, начал сочинять тебе красочную биографию. Сперва подумал: каким, интересно, ты был в свое время школьником? И сразу вообразил этакого панка, каких лет двадцать пять назад было навалом. Разумеется, этакого изысканного бунтаря, высоколобого всезнайку. Который, например, на каждом уроке встречает малость отставшего от жизни учителя обществоведения возгласом «Хайль Гитлер!». И чья карьера практически была предопределена, что и тогда уже, наверное, не вызывало сомнений. Музыка, множество журналов, книги, богема. Пожалуй, ты всегда знал, когда изменится так называемый пульс времени. И никогда не объяснял этого своим одноклассникам, ты спешил опередить их, задать тон. Я прямо вижу, как это происходило. Как все они подражали тебе и как ты, едва вырвавшись из родительского дома, из ненавистной гимназии, послал их всех куда подальше и стал частью того узкого круга людей, которые сами определяют пульс времени.

Интересно, кем ты успел побыть, прежде чем достиг своей нынешней популярности и величия? Журналистом, певцом, актером, возможно, даже ди-джеем, во всяком случае звездой, нет, скорее, маленькой элитарной звездочкой, — это лучше, это лучшая предпосылка, чтобы войти в моду, стать записным оратором, телеведущим, перед которым разоблачаются все эти влиятельные болваны, ведь они же тебя потом и раскрутят. Так оно, наверное, и было, размышлял я, лежа на жестких корнях, и мне уже казалось, что я слышу, как ты напеваешь себе под нос какую-то американскую попсу под звяканье бокалов с бурбоном. Во всяком случае ты всегда на шаг опережаешь развитие событий, forever young, так сказать, душой тоже, этакий все еще очень и очень молодой человек. Я прикинул, сколько же тебе сейчас? И поразительным образом пришел к выводу, что от сорока трех до тридцати шести.