Захар Прилепин - Обитель

— Да можно, можно, — сказал Артём. — Иди сюда. Вот здесь есть свободные нары.

Афанасьева долго уговаривать не пришлось, он оглянулся по сторонам — не надо ли ещё с кем поздороваться, — и не удостоив приветствием никого, даже и Василия Петровича, — залез наверх; не так резво, как Артём, но тоже по-молодому.

— Там такая холодища, — пожаловался Афанасьев. — Октябрь, а какая-то поганая крупа сыплет и тут же тает: и не зима, и не осень, а чёрт знает что.

— Раздевайся пока, посушим твоё бельё, — посоветовал Артём. — А я тебе пиджачок дам поносить со своего плеча, потом вернёшь.

— Ай, Тёмочка, как хорошо тебя увидеть, — признавался Афанасьев, делая всё как ему велели. — Я, едва вижу тебя, с… сразу понимаю, что всё должно исправиться. Одно время думал: этому парню долго не протянуть. А теперь понимаю, что у тебя фарт, так что я буду за твою ногу держаться, когда ты с этой грёбаной горы полетишь в с… сторону своего… где ты там жил? Зарядья? Над Ярославской губернией снизишься немного, и я с… спрыгну — у меня там деревня как раз.

Артём всё никак не мог понять, что изменилось в Афанасьеве.

Сразу было заметно, что у него появился тик: правый глаз неожиданно закрывался, и через миг Афанасьев приступал к судорожным попыткам его открыть — такое у людей иногда случается спросонья — он помогал веку задранной вверх бровью и одновременно приоткрытой челюстью, в гармошку морщил лоб — с первого раза ничего не получалось, со второго тоже, но потом наконец глаз открывался. Причём всё это не мешало Афанасьеву говорить, что создавало впечатление почти пугающее.

Некоторое время он разговаривал, потом глаз опять, будто на него положили пятак, закрывался. Ещё миг — и лицо начинало работу, чтоб заново его открыть.

Артём в который раз присмотрелся и снова убедился: лицо жило отдельной от Афанасьева жизнью: он не замечал за собой никакого тика.

Но бедой с глазом всё не ограничивалось — что-то ещё было, не менее обескураживающее… Артём, вдруг поняв, в чём дело, безапелляционно взял товарища за подбородок и повернул к себе. Да, так и есть, у Афанасьева оказался ободран чуб — не было больше пышного рыжего куста, а только полынное рваньё какое-то.

Сощурив глаза и всмотревшись, Артём заметил седой клок на рыжей макушке Афанасьева. Выглядел этот клок диковато: как невычесанная шерсть у больной и облезающей собаки.

— Чего там? — спросил Афанасьев. — Клопа, что ли, увидел?

— Да нет, всё нормально, — ответил Артём.

В зеркало на Соловках смотрелись редко. Афанасьев себя ещё не видел.

Иногда он делал привычное движение, пытаясь ухватить себя за чуб — как будто муху ловил у лица. Но незримая муха улетала, и он медленно, перебирая в воздухе пальцами, как бы подыгрывая своей не останавливающейся речи, руку опускал.

На новом подъёме интонации рука взлетала, искала чуб… и снова провисала, забыв по дороге, что ей там было нужно.

— …Меня, как ты понимаешь, не забрали в ту ночь… пролистнули, — рассказывал Афанасьев, кутаясь в артёмовский пиджак, — утром иду на поверку, меня ловит начальник новой агитационной бригады, которую только что создали. Я его знаю ещё по Питеру: дурак-дураком, партейный работник из проштрафившихся — я для него подхалтуривал, разные лозунги к октябрьским праздникам писал ещё на воле. Мы в его команде, кстати, с Граковым познакомились — в те давние времена… «Мне, — говорю этому партейному агитатору, — надо на поверку, а оттуда имею на Лисий остров путёвку». Он говорит: «Стой на месте! Тут новый фронт работы, кормить будут за семерых, не отпускаю тебя». А я не с… спал всю ночь от кошмара — с… стреляли же, ты знаешь?.. Соображаю еле-еле и вообще стал послушный, как пьяная курсистка. В общем, идём вместе к Ногтеву, тот, оказывается, пребывает в недовольстве, как поставлена большевистская агитация в лагере, и требует немедленно новых плакатов. Выходим, начальник бригады говорит: «Давай, Афанасьев, чтоб к вечеру был плакат, на Преображенский повесим, от окна до окна». «Что напишем?» — с… спрашивает. Я, Тёма, с лёту, не задумываясь, отвечаю — даже и пошутить не хотел: «Соловки — рабочим и крестьянам!» Он говорит: «Что надо, Афанасьев! Делай!» Делай так делай.

У Афанасьева задрожало веко, глаз закрылся… на этот раз он даже головой покрутил, словно вправляя шейные позвонки, которые мешали глазам нормально работать.

— Взял художника, мы за три часа нари… с… совали, и ещё за час вывесили. Как раз к вечерней поверке, — торопливо и нервически подрагивая всем телом, рассказывал Афанасьев, преподнося историю свою как безусловно комическую.