Владимир Лорченков - Русские женщины (47 рассказов о женщинах)

В туристическом автобусе, изнутри неуловимо напоминавшем кинозал, ей поначалу всё нравилось. Нравились такие же, как она, экскурсанты — довольные, что наконец оказались на местах, тихие, томные с недосыпу, точно ученики перед уроками первой смены, — нравился молодой экскурсовод Алексей, которому очень шло его гладкое и как бы сырое, незаконченное имя, нравилось своё самолётное кресло на галёрке и то, что сумку можно поставить на соседнем пустом сиденье, а не заталкивать в щель под потолком, нравились даже стылые предрассветные потёмки Московской площади. Но когда выяснилось, что экскурсия начинается не с Пушкинских Гор, а идёт через Псков и Печоры, Марья Александровна опять начала впадать в тупую, безмысленную задумчивость. За окнами автобуса текли пасмурные поля и перелески, сыпались дачи, тащились деревни и целые города, из динамиков в полке падали тяжёлые, как подсвечники, имена Петра, Екатерины, Павла, а ей представлялось, что она видит какую-то обесцвеченную, давным-давно смотренную телепередачу.

Но пусть ненастный мир в самом деле смахивал на что-то прошедшее, и притом никак не проходящее, зажившееся, он всё-таки подёргивал Марью Александровну, пронимал даже сквозь плотную толщу её душевного оцепенения.

На первой остановке, так называемой ретирадной, под Лугой, перед ней как из-под земли вырос огромный пёс — на вид, впрочем, благородных кровей, то ли «немец», то ли «восточный европеец», и, судя по флегматичной морде, не первый день промышлявший среди экскурсионных групп. Пока Марья Александровна стояла чуть живая от страха, он спокойным, даже деликатным движением вытащил из её руки надкушенный бутерброд с котлеткой, не спеша сожрал его, облизнулся, внимательно посмотрел ей в глаза и, что-то решив про себя, пошёл к другому автобусу. Не любившая собак ещё пуще кошек, Марья Александровна сочла это дурным знаком, и как будто в воду глядела. Чёрный барбос, почти тех же размеров, что лужский разбойник, но игривый, с клокастой мордой и облезлым ошейником, прибился к их группе в Пскове. Он, должно быть, знал Алексея по прежним экскурсиям, ластился к нему, несмотря на то что тот шарахался его словно огня, и трусил за ним до самого Довмонтова города. Марья Александровна не стала дожидаться, когда Алексей закончит рассказ о городище, пошла в одиночку в кремль, однако барбос был уже здесь — бегал по пригорку за такой же, как он, чёрной молчаливой сукой, кувыркался в траве у каменного креста, охаживал кружок улыбавшихся паломниц, и никто не гнал его и не сердился, как будто он делал что-то милое и даже нужное. Марья Александровна растерялась и расстроилась окончательно. Слёзы детской обиды, лишь обострявшейся внушением, что глупо пенять на приблудного пса, душили её до озноба. Она поднялась в собор, стояла у чьей-то раззолоченной гробницы под балдахином, глядела на образа поверх свечей, на подпиравшую купола необъятную стену иконостаса и думала только то, что ехала за семь вёрст киселя хлебать. Всю дорогу до Печор она потом держала перед собой замусоленную тригорскую фотографию, но смотрела куда-то сквозь неё, куда-то в мутящуюся головокружительную глубину, где, как домишки за окнами, пробегали забытые, стёртые мысли о каких-то паломничествах, преодолении скорбей и о прочих, бывших бесконечно далёкими от неё, существовавших только на книжных страницах вещах. Она пробовала представить себя в платке странницы, которая крестится, ставит свечи и целует иконы, и ясно понимала, что может делать это не с открытой душой, как подобает верующему человеку, а, наоборот, загородив своё существо глухой ширмой, перехватив себя, как сумку, так что, наверное, было бы честней её саквояж с таблетками и отправить молиться вместо неё. Первое, что она увидела в Псково-Печорском монастыре, были не сине-золотые звездчатые, похожие на свёртки неба луковицы церквей, а трёхцветная, похожая на Масяню кошка, перебежавшая ей дорогу. Марья Александровна приостановилась, думала повернуть обратно, но пересилила себя, сделала шаг вперёд, потом другой и так, словно по тонкому льду, брела куда-то под гору. В тёмной, пропахшей ладаном церквушке она затем очутилась не оттого, что хотела зайти в неё, и не по наитию, а оттого, что все, кто был вместе с ней на улочке, сворачивали в церквушку. Сослепу она встала у свечного ящика, перед ней молча положили свечку, она её молча взяла, молча пошла к подсвечнику, зажгла, воткнула в свободный рожок и как могла, то есть опять пересиливая себя в чём-то, молилась за Вовку, внука и невестку, чтобы они вернулись домой. И казалось ей, что это было хорошо, от души. Она даже как будто начинала верить во что-то. Но по выходе из церквушки её равнодушно, как опытный конвоир, подхватила прежняя тоска. И чем дальше она уходила, тем сильней толкало её в спину впечатление оплошного, постыдного поступка. Там, в пышной полутьме расписных стен, ей было просто обмануть себя, легко поверить в Бога. Однако даже если Бог и присутствовал там, то тут, вне церквушки, тем более за монастырскими стенами, Его не было в помине. Тут моросил холодный дождь и от работавших вхолостую моторов першило в горле, как после бега. Пожилой дурачок Коля тут лез с открытками и поцелуями к выходившим из автобуса женщинам, безымянные попрошайки стреляли свинцовыми глазами, а в канаве у сувенирных лавок мальчишки с гоготом отступали от тянувшегося к ним рыжего котёнка, липкого от грязи и крови, и радостно объясняли прохожим: «Смотрите! Смотрите! Под деревом крыса, она его покусала и ждёт, чтобы съесть!» Марья Александровна глядела по сторонам с таким видом, будто её кто-то позвал и она ждала повторного оклика, но оклика не было, только дождь припускал помалу.