Наталья Нестерова - Бабушка на сносях

Многочасовое сидение в очереди — только испытание (не спрашиваем, какого лешего). Но это испытание легче было вынести, ожидая в финале приз в облике доброго доктора.

Козлоумова — женщина в золоте. Крашеная блондинка с черным пробором в волосах, невысокая, полноватая и вся в каменьях и драгметалле. На шее, в жирных складках кожи ветвятся несколько цепочек различной толщины и плетений, с крестиком и кулонами. На запястьях — литые браслеты, в ушах — серьги гроздьями. На руках перстней и колец нет — производственная необходимость снимать. Наверное, хранятся в ящике ее стола. Закончит прием — наденет, по два на палец.

Когда, наконец, я зашла в кабинет, села на стул у стола докторши, у меня было странное для атеистки ощущение — точно вдруг поверила в Бога и предстала пред наместником Господа. Козлоумова, конечно, понятия не имела, что Кира Анатольевна Смирнова, тысяча девятьсот пятьдесят пятого года рождения, русская, никогда не смотрела на постороннего человека с такой щенячьей надеждой и преданностью.

— Слушаю вас, — произнесла Козлоумова, не ответив на мое «зравствуйте» и не прекратив своего занятия.

Какой-то медицинской железкой она сосредоточенно выковыривала из-под ногтей (грязь?).

— Вот мои документы. У меня беременность тридцать недель.

Докторша перелистнула мой паспорт, отодвинула в сторону зеленую карточку обязательного медицинского страхования.

— Ну и что? — Беглый взгляд на меня, и снова — ковыряние ногтей.

— Как «что»? Я хотела бы встать на учет, пройти обследования, получить бюллетень на дородовой отпуск и так далее.

— Мало ли чего вы хотите! Света, — обращение к медсестре, сидящей за соседним столом, — у нас соды нет? Изжога началась. Врет Лиза, что беляши на свежем масле жарит. От свежего у меня изжоги не бывает.

— Пойду в процедурную, у них точно сода есть. — Медсестра поднялась и вышла из кабинета.

— Страховой полис! — процедила Козлоумова.

— Он перед вами.

— Это карточка. Ее вы должны предъявлять в своей московской поликлинике. А в другом регионе России обязаны представить сам полис.

Пластиковая карточка действительно, я вспомнила, была приклеена на бумагу с зелеными разводами, почти гербовую. Мне и в голову не пришло, что сам бланк нужно иметь при себе. Так и сказала:

— Не знала, что карточки недостаточно.

— На учет вас поставить не можем, — стала равнодушно перечислять завотделением, — больничный не имеем права выдать, обследование на коммерческой основе…

— Но как же так? — перебила я в сильнейшей растерянности. — Ведь я беременная, мне почти пятьдесят лет, в группе риска…

— Вот и рожали бы в своей Москве! Зачем сюда приехали?

— Так сложились жизненные обстоятельства. И мне обязательно нужен дородовой оплачиваемый отпуск!

— По месту прописки. Вы у нас не прописаны.

— Погодите! Что вы хотите сказать? — Я трясла головой, чтобы внести в нее ясность, которая целиком отсутствовала. — Вы мне отказываете во врачебной помощи?

— Никто вам не отказывает. Начнутся схватки, поезжайте в роддом, в карантинном отделении вас примут. Там у нас все цыганки и вообще без документов рожают. Захватите постельное белье, пеленки, мыло, туалетную бумагу, список вещей в приемном покое роддома.

— Елена Семеновна! — Мой голос дрожал и вибрировал. — Не могу поверить! Представить! Я прихожу к врачу! Как к священнику! Пять часов ожидания! А теперь вы мне говорите, чтобы убиралась восвояси? Как же… Как же.., клятва Гиппократа! — вдруг истерично вырвалось у меня.

Того, что плачу, я не замечала. И даже когда слезы забарабанили по сложенным на животе и сцепленным в крепкий замок рукам, я не поняла, что рыдаю.

— Гиппократа вспомнила! — откинулась на стуле Козлоумова. — У меня инструкции! И нечего здесь мокроту разводить! Всяких плакальщиц видели! Москва слезам не верит. Ваша Москва! — добавила она с неприкрытым злорадством.

Москвичей в провинции не любят. Мы даже представить себе не можем, в какой степени не любят! Мы как сытые и наивные американцы, которые с барского плеча жалуют странам демократию и потом страшно поражаются, когда облагодетельствованные устраивают праздники, пляшут на улицах, случись в Америке национальная трагедия, вроде рухнувших небоскребов.

Мне проще рассуждать об Америке, чем вспоминать, как я несколько минут плакала и лебезила перед Козлоумовой. Я только на колени перед ней не упала! Я говорила и говорила, умоляла, призывала к милосердию. А она ковыряла под ногтями. Я была точно загипнотизирована или отравлена ядом, делающим из свободного человека раба.