Наталья Нестерова - Бабушка на сносях

Но я очень скоро, находясь в совершенно паническом состоянии, позвонила Лиде.

Это был самый жуткий день из всех, проведенных мною в Алапаевске. Я едва удержалась, чтобы не броситься на вокзал, не уехать в Москву. Убежать, и будь что будет. Пусть меня презирают, пусть насмехаются, пусть я испорчу жизнь сыну, но только не воинственное;, фашистское презрение и унижение! Не меня! Моего ребенка!

Есть две категории специалистов, к которым люди бросаются за спасением, — священники и медики. Первые спасают душу, вторые — тело.

Спаситель, по нашей внутренней установке, не может быть злым, подлым или кощунственным. В противном случае теряется смысл обращения за спасением.

Я не религиозный человек, не знаю, встречаются ли священники — жестокосердные хамы. Но с докторшей, воспитанной в традициях врачей при фашистских крематориях, судьба свела.

В женскую консультацию мне давно следовало наведаться: пройти обследования, определить, правильно ли лежит ребенок, выполнить формальности, необходимые для получения дородового отпуска.

Неприятности начались уже в регистратуре. У меня не было местной прописки, мой полис обязательного медицинского страхования не годился и еще что-то из бюрократических правил я нарушала, поэтому только при наличии острой боли мне могли дать талончик к дежурному врачу. А к районному гинекологу запись на следующую неделю по субботам с семи утра. Но в семь талончиков уже нет, чтобы их получить, надо прийти в пять и два часа караулить свою очередь у закрытых дверей поликлиники.

Я отошла от окошка регистратуры в полной растерянности. Что делать? Увидела на стене расписание приема врачей. Именно сейчас начинала прием заведующая отделением Елена Семеновна Козлоумова. Обнадеживающая фамилия! Наверное, нужно обратиться к заведующей. Она — начальство, она (старший священник) не откажет мне.

Козлоумова вела прием в двух качествах: как завотделением и заменяя бюллетенившего врача. Коридор у кабинета был полон женщин. Постоянно вспыхивали ссоры двух групп — тех, кто с талончиками, по записи к заболевшему гинекологу и по живой очереди к Козлоумовой. И та и другая группа с ненавистью смотрела на пользующихся правом идти без очереди: ветеранов войны (что им демонстрировать гинекологу?), инвалидов (сидели бы дома и вызывали врача), молодых матерей, накануне выписавшихся из роддома (сами рожали, не удивишь).

В очереди я провела пять часов! Спину ломило от сидения на жесткой лавке, периодические проходы по коридорам не помогали. Мучила жажда, но попить можно было только из ржавого крана над раковиной в грязном туалете.

Мне казалось, что участвую в дурном кино и все, что происходит, — не со мной. Потому что нельзя беременную женщину столько часов держать в душном помещении, заставлять сражаться с себе подобными. Да, я не была исключением!

Тут и беременные присутствовали, и перенесшие операции по удалению женских придатков (они, не смущаясь, обо всем рассказывали), и с подозрением на злокачественную опухоль, и с эрозией, и с… Чего я только не наслушалась!

В московской очереди женщины сидят тихо, читают книжки. А здесь — оголенные нервы, препирательства и какое-то чудовищное хвастовство: чей диагноз страшнее. Лица у женщин возбужденные, красные, бойцовские. Точно всех их (нас) подвергли трепанации черепа и убрали женственное, милое и доброе. Осталось только животное стремление, растолкав всех, по головам, но пройти в заветный кабинет. Только зверски упрямые лица, только решимость на грани истерики. Будто кислород для дальнейшей жизни раздают.

Хотелось бы думать, Козлоумова, зная, что творится в коридоре (сестра несколько раз выходила и приказывала не шуметь), трудится в кабинете наподобие подвижника земского врача. Как бы не так! За пять часов в кабинете трижды пили чай и принимали пищу! Трижды на полчаса прием пациентов прекращался. Приходили на чаек другие врачи и сестры, приносили в пакетах домашнюю снедь. Очередь все знала, большинство женщин были ветеранами. Никто не протестовал. Ссориться с врачом — себе дороже.

Энтомолог, которому принесли порцию насекомых, смотрит на них с большим интересом, чем смотрели на нас снующие врачи и сестры. Я остро чувствовала, что у медицинских работников женской консультации есть какая-то своя жизнь, разговоры и интересы. А мы, пациенты, — досадная помеха в этой приятной жизни.

И все-таки парадоксальным образом я надеялась на завотделением Козлоумову. Хотя почему «парадоксальным»? Самая большая вера в чудо — у приговоренного к смерти. Ему ничего другого не остается, как надеяться на чудесное избавление от казни. Меня к смерти никто не приговаривал.