Роберт Ирвин - Пределы зримого

Круг, линза, петля, проход в другой мир. Он бы и рад уйти от этих навязчивых образов, но сам разум его загнан в центр какого-то кольца и не может вырваться за его границу. Словно гипнотический взгляд Джаспера обернулся внутрь него и подавил волю в его собственной душе. Все по кругу, по кругу. Из глубин памяти всплывают образы нищеты, преступления и болезней. Они, как пузыри, образуют медленно кипящую пену. Нет конца этим мыслям, нет от них спасения. Какой же силой обладает это волшебное кольцо, вызывающее их. Но — стоп! Это же всего-навсего кольцо плесени на куске черствого хлеба, который жует человек, приговоренный к смерти, на рассвете своего последнего дня, которому уже не суждено стать вечером.

Диккенс рассказывает все это, не переводя дыхания. Его повествование захватывает всех нас. Закончив говорить, он устало опускается на диван, выжидательно приподняв брови.

— Весьма недурно, Чарли!

— Какие мрачные тени — и сколько света!

Слышны еще несколько одобрительных реплик, но больше гостям сказать нечего. Все деловито принимаются за чай и печенье. Дарвин внимательно рассматривает благородный профиль Леонардо. Почувствовав на себе его изучающий взгляд, Леонардо пристально смотрит на Дарвина в ответ и молча приглашает того начать разговор. Наконец Дарвин сдается и заговаривает:

— Как вам лепешки?

— Очень недурны, — отвечает Леонардо и, вновь задумавшись о чем-то своем, продолжает тщательно пережевывать одну из них.

Опять повисает тишина. Я прихожу к выводу, что занимать гостей придется мне.

— Наша встреча чем-то напомнила мне сегодняшнее утро. Здесь, в этой гостиной у меня собрались подруги на традиционную чашку утреннего кофе. И хотя сейчас уже далеко не утро…

— Скажи уж прямо: почти вечер, — перебивает меня Блейк.

(Я замечаю, что он вообще переживает за меня, волнуется, не зная, как все обернется, когда придет с работы мой муж.)

— …хотя уже почти вечер, мы вполне можем позволить себе перенести утренний кофе на этот час.

— А что это такое — утренний кофе? — интересуется Де Хох.

— Ну, это… просто приходят в гости несколько друзей, сидят, болтают о том о сем. А хозяйка угощает их чаем или кофе. Сегодня хозяйка — я.

— Causerie, светская непринужденная беседа, — понимающе кивает Диккенс.

— Симпозиум, — предлагает свой вариант Леонардо.

— А о чем, по-вашему, мы должны говорить? — уточняет Тейяр, явно не уверенный в том, что сможет поддержать разговор на любую тему в столь блистательном обществе.

— Ну, это как получится. Иногда мы говорим о наших домах, машинах, о детях, наконец…

— У нас нет детей, — бурчат некоторые из присутствующих гениев.

Я продолжаю перечисление:

— Но чаще всего мы с подругами говорим о литературе и религиозных проблемах, о спектаклях, которые успели посмотреть, беседуем мы и на общественно важные темы, например о политике или о мужском сексизме. Эта тема просто выводит нас из себя. Я полагаю, что в такой компании, какая собралась у нас сейчас, мы должны затеять что-то вроде диспута на тему «Ответственность художника перед обществом» или, например, «Две культуры» — это я про то, совместимы ли наука и искусство.

Я торжествующе обвожу взглядом гостиную.

— Прошу прощения, но это же так скучно, — заявляет Де Хох.

Похоже, он выражает общее мнение.

— Уважаемая леди, признаюсь, у меня никогда не было достаточно свободного времени, чтобы поразмыслить над этими темами, несмотря на то, что они несомненно достойны всяческого осмысления.

Сообщив мне эту новость, Дарвин отрезает себе кекса, тщательно выбрав кусок с пятнышком плесени, и погружается в негромкий разговор с самим собой (или с колонией грибка на румяной корочке кекса).

Я умоляюще смотрю на Диккенса. Он выпрямляет спину, отрывая ее от диванного валика, прокашливается — и изливает на нас поток красноречия:

— Уважаемые господа, дорогие друзья, почтенная хозяйка, особенно — хозяйка, которая бросила нам вызов, предложив обратить наши умы к проблеме взаимодействия Художника и Общества; отвечая на ваш призыв — а я имею честь считать себя одним из тех, кому был адресован этот призыв, — я признаюсь, что не могу не испытывать робости перед величием и необъятностью этой серьезнейшей проблемы. Какая звучная тема для дискуссии! Художник! Его Общество! Его Ответственность! Пустые, холодные фразы! Голые абстракции. Художнику не требуется ни есть, ни чесать, где чешется. Он не будет, страдая бессонницей, ворочаться в постели, страдая от того, что не помнит, выпустил ли погулять кошку, и страшась того, что именно сейчас, под покровом ночи, эта самая кошка, измучившись от невозможности дольше сдерживать свою нужду, виновато озираясь, оскверняет пол в углу кухни. Но есть один художник, которому до всего этого есть дело! И этот художник — среди нас.- (Указующий жест в сторону Де Хоха.) — Человек из плоти и крови, не имеющий ничего общего с холодной абстракцией, он сумел познать как радости светлого, детского восприятия мира, так и горечь его понимания в зрелом возрасте. Он — мальчик и муж в одном лице, как все мы.