Лайонел Шрайвер - Мир до и после дня рождения

— Я же сказала, в некотором смысле. Это же ясно. Я люблю его не так, как люблю тебя. Я испытываю к нему чувство, в котором мне не стыдно признаваться, оно не должно тебя оскорблять. Разве я бы стала в противном случае признаваться в этом при тебе?

Если темная, коварная сила кружила по комнате, наблюдая за происходящим, то добрый ангел кричал Ирине что есть сил: «ЗАМОЛЧИ!» Худшее, что она могла сейчас сделать, — начать оправдываться. Подбрасывать поленья в огонь. Добавлять новые слова. Но, кроме всего прочего, Ирина была еще и воспитанным человеком, а они с Рэмси вели диалог, поэтому невежливо не ответить собеседнику, хотя она и понимала, что каждый раз, когда открывает рот, дыхание учащается и что этот самый рот сейчас лучше заклеить липкой лентой.

Рэмси уже завелся.

— Почему же ты не подумала, как унизительно было это слушать твоему мужу? Перед лицом твоей матери! Которую я вижу первый раз в жизни!

— Не понимаю, что страшного в моих словах, ведь это чувство вполне невинное, доброе и безопасное для тебя. Я прожила с Лоренсом почти десять лет. Ты ведь не думаешь, что я не испытываю к нему вообще ничего. Допустим, не дай бог, конечно, мы с тобой расстанемся, тебе ведь будет неприятно, если я не буду ничего к тебе чувствовать? Абсолютно ничего?

— Ну вот, видишь? Мы говорим всего пять минут, а ты уже готова со мной развестись!

— Я ничего не говорила о разводе, просто предположила…

— Мне пришлось не только сидеть и слушать признания моей жены о любви к другому! Стоило мне взять кусочек шашлыка, как она посмотрела так, словно сейчас грохнется в обморок, — не первый раз , между прочим, — и воскликнула, какой он «прекрасный человек», о котором она не желает слышать «ничего плохого».

Это длилось не один час. В то время как Ирина старалась не выходить за рамки хриплого шепота, Рэмси произнес тихо лишь первые два предложения, давая тем самым Раисе — чья комната была напротив через коридор — возможность наслаждаться спектаклем, который балерина, восхищавшаяся Чайковским, непременно бы оценила. Впрочем, трудно сказать, смогла ли она оценить его в два, три и четыре часа ночи.

— Прошу тебя, говори тише! — молила Ирина, закашлявшись от надрывающего горло тихого крика. — Она слышит каждое сказанное тобой слово! Как, по-твоему, я буду потом выглядеть в ее глазах? Как мы будем выглядеть?

Но просьбы Ирины лишь распаляли Рэмси, и он перешел на крик:

— Какое тебе дело, что подумает эта сушеная мумия? Тебя больше ничего не интересует, только соблюдение приличий? Какая разница, что думает твоя мать, когда речь идет о моей жизни и смерти!

За окном уже серело, а бутылка «Хеннесси» была почти пуста. Ирина не выдержала и упала на кровать, повернувшись к Рэмси спиной. Возможно, комнату уже освещали первые солнечные лучи, но перед глазами у нее было темно, ее уже не волновало, слышит ли мать ее рыдания.

— Ты мне обещал, — повторяла она, прежде чем провалиться в глубокий сон. — Ты же мне обещал.

Когда Ирина все же заставила себя спуститься вниз после двух часов сна, она увидела мать, с самодовольным видом трущую совершенно чистую столешницу.

— Доброе утро, милая! — радостно воскликнула она. — С Рождеством тебя!

— Да, и тебя с Рождеством, — с трудом проговорила Ирина. Господи, восторг может быть со стороны Раисы очередной формой нападения.

— Хорошо спать? — Ее английский многое объяснял.

Взирая на мир сквозь щели опухших век, Ирина случайно встретилась с матерью взглядом:

— Не очень.

Они были так близки к тому, чтобы перейти к вопросу о скандальном разговоре, который, видимо, не дал Раисе смокнуть глаз; она уже убрала все в кухне, а белый с синим ковер в гостиной был вычищен пылесосом, шум которого, вероятно, помогал ей заглушить крики Рэмси. Впрочем, все, что произошло между ними этой ночью, было написано на опухшем и бледном лице Ирины. С глаз не сходила краснота, и она решила выпить кофе, чтобы помочь лицу приобрести привычные черты. Лоб сжало тугим обручем, пульсирующая боль давила на виски. У нее было похмелье, но особого рода. Почти весь коньяк вчера выпил Рэмси, но Ирина давно установила, что после выпитого состояние на следующее утро гораздо лучше, чем после слез. Воспаленные глаза невыносимо щипало, мышцы затекли за ночь, а во рту сохранился устойчивый отвратительный привкус.

Однако сбежавший вниз Рэмси выглядел удивительно бодрым. Для Ирины до сих пор оставалось загадкой, как он может уничтожить половину бутылки коньяку и демонстрировать свежесть выспавшегося человека. Может, дело в особенном метаболизме, помогавшем перерабатывать сорокаградусный алкоголь, — качество, которое он удачно скрывал, сделав снукер.