Хьюго Клаус - Пересуды

В сумке лежало еще шесть или семь глянцевых журналов.

— Они из нашего магазина, — заметил я.

— Я покупаю их согласно правилам. С уценкой в двадцать пять процентов.

— Не ври, Карлуша.

— Ты прав. Ты мне друг, и я не должен тебе врать.

— Ну, а ты заплатил бы? — Роланд спросил.

— Да. Я всегда платил, когда должен был.

— И честность твоя в конце концов была вознаграждена, — заметил Карлуша мягко.

Так мы болтали до рассвета.

— Парень, — сказал Карлуша, — в магазине без тебя стало совсем тоскливо. Я больше скажу, мы только теперь поняли: ты был как свет в окошке.

Он едва стоял на ногах.

Роланд пил вместе с нами. Мы продолжали угощать друг друга. Дождь стучал в запотевшие окна.

Роланд рассказал нам о своей жене, которая помешалась на старинной мебели, все деньги на нее тратит с тех пор, как их сын погиб в Атлантическом океане, занимаясь серфингом: собственная доска ударила его по голове.

Мне хотелось, чтобы против меня, у окна, где кактусы и афиши боксерских состязаний, случившихся до Рождества Христова, сидела Юдит. Смотрела своими светящимися, как у кошки, глазами и видела, какие у меня замечательные друзья, в горе и радости.

Ей было бы трудно понимать нас. Она учила язык в частной школе, потом — в Алжире, где ей было практиковаться в диалектах разговорного фламандского? Но еще больше я хотел бы видеть здесь брата, Рене. Может, я должен сказать: покойного Рене, может, его давно нет в живых. Рене, мерзавцу, всегда было плевать на меня, сбежал в Африку поиграть в Тарзана и уничтожил нашу семью. В наше время семья ничего не значит. Разве что-нибудь вообще еще что-то значит? Что знает человек о тех, кто его покинул, но продолжает управлять им, я хочу сказать, о предках и о тех, кто считает себя хозяевами наших жизней из-за правил взаимной ответственности, которыми повязали нас ученые мужи.

Так сидел я, филосовствуя на свой лад, за одну мысль цеплялась другая, а мне все казалось, что мы гуляем с братом, с Рене, по Лесу Забвения, который теперь не узнать, стволы деревьев ободраны, ветви засохли, от высоких, в человеческий рост, зарослей сочных, зеленых папоротников остались чахлые, крошечные кустики. Этот лес я не хочу больше видеть.

Когда совсем рассвело, когда пошли первые автобусы и рой почтальонов вылетел из готического здания почты, Карлуша сказал, что Декерпел в последнее время выглядит неухоженным, плохо выбрит, башмаки нечищены, и от него воняет.

— Это от угрызений совести, — сказал я.

— Из-за чего у такой свиньи будут угрызения совести? — пробормотал Карлуша, схватившись за полу моего пиджака и пуская слюни.

— Из-за того, что он сделал и еще сделает.

— Чепуха, Братец, наплюй на него.

Мне хотелось возразить ему, потому что если кто и плевал, так это он сам, причем на мой пиджак, и я сказал:

— Должна быть справедливость или нет? Мой брат, где бы он ни был, призывает меня восстановить справедливость, мой брат взял меня в заложники, он говорит: «Ты, Ноэль, хранитель памяти обо мне, и потому мой заложник». Может, я захожу слишком далеко, ладно. Я и сам иногда не понимаю, что говорю. Это у меня от мамы, она тоже заговаривалась, чем дальше тем больше, особенно перед смертью, бормотала по-немецки про каких-то снежных чудовищ.

— Братец, — сказал Роланд, он думал, мне приятно, когда меня так называют, — почему бы тебе не обратиться в профсоюз?

— Он не состоит в союзе, — пробормотал Карлуша.

— Так эти социалисты живо сделают вид, что он там состоял.

— Роланд, — сказал Карлуша едва слышно. — Братец работал «по-черному». Все эти годы.

Тут Роланд рассердился. На нас. Пиво-то он продолжал наливать, но был возмущен.

— Неужели мы боролись, — сказал он наконец — ходили на демонстрации, бастовали ради того, чтобы вы согласились служить капиталистам половой тряпкой, о которую вытирают ноги?

Я понял, что пора линять из «Сливок Общества».

Я собирался поехать к нотариусу Альбрехту, продать ему полученные в наследство дорогие книги. Вроде, он позавидовал мне. Но мне тяжело было даже думать об Алегеме, новом Алегеме со снесенными домами, исчезнувшими улицами, изменившими русло каналами, с ротондами и мачтами линий высокого напряжения, с вонючей фабрикой и нашей лавкой, домом, где жила наша семья который я не хотел больше видеть и который, наверное, давно исчез.

— Да ни хрена с ним не случилось, почистили и стоит на месте, — сказал я себе. — Нечего гоняться за тремя зайцами сразу.

Тремя?