Стефан Андерс - Избранные новеллы

Вся в воспоминаниях о том времени, когда она была для Пьеро голосом и расселиной в скале, гнездовьем его одиночества, его Iris Germanica [27] Немецкий цвет глаз (латин.). и небом за линией горизонта, Аня совсем забыла, продвигаясь сквозь шорох и хруст, что каждый шаг приближает ее к тому месту, где нечто, стоявшее между ней и Пьеро — возможно, это следовало назвать правдой? — ее поджидало. За пять лет, проведенных рядом с матерью, она выработала в себе способность пропускать мимо ушей тот определенный, нарушающий ее мечты внутренний голос. Тем более что за последние два года не проходило и недели, чтобы мать не подвергала ожесточенным нападкам ее несокрушимую веру в Пьеро, но Аня отгоняла все сомнения.

А тут он вдруг объявился — однажды днем — однажды вечером — не в мае, как это было первый раз, а в июне, когда у нее день рождения, не в самый день рожденья, но почти в него — двадцатый день рождения! И вот когда она вбежала в дверь, словно несомая его голосом, он стоял, онемев от волнения, посреди комнаты, на том самом месте, где он тогда поймал ее в темноте и поцеловал. И она на глазах у матери и господина Шнидера из Милана просто упала ему на грудь и горько заплакала. А когда он сделал движение, чтобы заглянуть ей в глаза, она еще глубже зарыла свое лицо у него на груди, можно сказать, засунула голову ему под мышку, и все повторяла, все повторяла его имя и что теперь они всегда будут вместе, всегда, до самой смерти. Она еще услышала свой собственный голос, когда тот произносил: «До самой смерти», после чего от стыда перед матерью и спутником Нарни выскочила из комнаты, в ночь, но не так, как пять лет назад, она отнюдь не была растерянна, разве что от счастья. Она упала под одно из вишневых деревьев, в еще не скошенную, высокую траву, уловила сенной запах с почти убранных полей и рукой, хватающей звезды, ощупала мелкие, гладкие вишни, тогда как левая ее рука, словно призывая к спокойствию, лежала у нее на груди.

На другой день они проводили круглого, лысого господина Шнидера на миланский поезд, а восемь дней спустя они сели с Нарни в большую машину и тоже направились к югу. Впоследствии она так бы и не сумела объяснить, как они с Нарни, а прежде всего как Нарни с матерью обсудили этот, без сомнения, слишком поспешный отъезд. Потому что все восемь дней Аня проплясала, пролетала, проспотыкалась.

Во время всей поездки вплоть до утра в Амелии ее несло над землей чувство радостного возбуждения, удивленная улыбка неизменно лежала на ее чуть зарумянившихся щеках, и в любую секунду ее низкий альт, который она обычно воспринимала как недостаток, мог взорваться звонким смехом. При этом она запрокидывала голову, и часто, если не сидела как раз в эту минуту подле Нарни в машине, а значит, находилась в каком-нибудь отеле, на какой-нибудь площади, мосту, колокольне, испуганная порывами счастья, прижимала руку к губам и просила прощения у Нарни, который всякий раз смотрел на нее с некоторым снисхождением и растерянностью: «Я такая счастливая, такая счастливая!» Эти слова она произносила очень тихим голосом и чувствовала, что, когда она говорит о своем счастье, на нее накатывает головокружение — она словно летит, а когда говорит, что счастлива, воздух, который ее несет, внезапно проваливается под ней, она летит вниз, и ощущает это даже желудком… Пьеро покупал ей платья, украшения, произведения искусства. Когда она, забыв про осторожность, издавала перед какой-нибудь витриной крик восторга, было уже поздно. Однажды — они были уже в Неаполе — короче, уже недалеко от его родины, он, передавая ей маленькую черную статуэтку юного Дионисия, сказал, что ему надо спешить, ведь вполне может быть, что боги отмерили их любви короткий срок… Когда она, в ужасе распахнув глаза, начала его выспрашивать, он поторопился объяснить это тем, что старше ее на двадцать лет. Эти напоминания повторялись после ночи в Амелии все чаще и чаще, порой они были одеты в образы, порой сверкали перед глазами Ани своей неприкрытой наготой, словно хирургические инструменты, из-за необдуманного движения открытые либо частично, либо просто минутой раньше, чем надо. Однажды она проснулась среди ночи и на какую-то долю секунды увидела лицо Нарни, низко склоненное над ней, но в то же мгновение свет погас, верно, Нарни держал в руках выключатель, а палец не снимал с кнопки. И выражение его лица — уж столько-то Аня успела разглядеть — внушало страх: настолько оно было сосредоточенное, а исполненные одновременно печали и даже муки устремленные на нее глаза горели черным огнем. Она не стала задавать вопросов, она ничего не хотела знать о том, что его лишило сна, а взгляд его глаз сделало таким мрачным и непонятным. И если он не стремился самым прямым путем и как можно скорей попасть домой, в замок, если он предлагал ей всевозможные достопримечательности, водил ее на церковные и народные праздники, которые всякий раз оказывались такими замечательными, что, по его же заверениям, ради них вполне стоило сделать крюк километров в сто, или даже когда он рассказывал ей о сказочно богатом дядюшке из Калабрии, она давала ему на все это неизменный ответ: «Ах, Пьерино, я хочу только к тебе в замок» или «Не мешкай, Катени ждет нас». Тогда он, покачивая головой, устремлял на нее неподвижный взгляд, выставлял свои ровные белые зубы под щеточкой усов и боязливо улыбался, боязливо и осторожно, словно она — какой-то злой, кусачий зверь, готовый прыгнуть на него. И однако же ему снова и снова удавалось соблазнить ее провести ночь в «на редкость элегантном» либо в «старинном», либо в «прекрасно расположенном» отеле, прежде чем они наконец сегодня днем прибыли в Катени суль Маре. И вот теперь ее мечте предстояло выдержать испытание.