Стефан Андерс - Избранные новеллы

— Аня, — сказал Нарни умоляющим голосом. Она взглянула на него, словно очнувшись от сна. — Слушаю. — А кстати, почему он перед этим так на нее кричал? И успокоился ли он с тех пор? Она ведь тоже испытала страх, но только — он должен ей поверить — но только не перед пропастью, не перед морем, не перед смертью, а «так близко к цели, подумала я, так близко, как бессмысленно!»

— Бессмысленно? — он коротко хохотнул, словно она удачно сострила. — А подниматься в этакое пекло по склону — это разве имеет смысл?

— Почему ты тогда не взял такси?

— Такси? — Он поглядел на нее и печально покачал головой. Ну почему она ничего не желает понять? Когда они заявятся туда, наверх, — он с усилием воздел руку вверх — тогда, тогда, ну, тогда конец всему их путешествию.

— Хотя бы и так! — Она вызывающе мотнула головой.

Он подошел поближе к ней и склонил голову: уж раз она не желает поехать к его дяде, в Калабрию, у него есть и другая идея: в Порторико живет одна из его кузин, она разводит табак. Климат на Южном побережье очень хорош, политическая обстановка вполне спокойная.

— Ах так, — сказала она, странно выделив последнее слово, после чего быстро села. Сидела молча, спиной к нему, глядела вниз, на желто-красные крыши Катени суль Маре [25] Катени суль Маре и суль Монте — приморская и горная части городка (примеч. пер.). . Потом вдруг спросила:

— Но почему я должна ехать в Порторико, раз была с тобой в Амелии?

Он вздрогнул и недвижно застыл ступенькой ниже. Оба глядели на морской горизонт, что лежал, острый как нож, под небосводом.

Амелия на горе — окно ее комнаты над крышами — над городской стеной, просторная, холмистая земля — недолговечные краски. По вечерам взгляд из окна этого высоко вознесенного над землей дома вселял в нее столько уверенности и покоя, а вдобавок столько тоски, все сдвигалось ближе в лучах вечерней зари, все было сродни друг другу, все уходило в тот же сумрак, в ту же ночь. Пьеро стоял у окна, рядом, и шептал ей на ухо: «Космос, блаженный Бог!» Он говорил ей о Платоне, немного, лишь несколько слов, а она внимала, наслаждаясь звуком его голоса. Кто такой Платон, она так до сих пор и не знала, зато она знала, что мир бесконечно прекрасен и что все в нем тесно взаимосвязано — что в подобных сумерках внизу не может быть решительно ничего злого, что нельзя низвергнуться в пустоту, что, напротив, мы, сами того не сознавая, тоскуем по солнцу, ждем его скорейшего возвращения, ждем появления красоты, что нет у нас иных желаний, кроме желания объять прекрасное, раствориться в прекрасном, обручиться с ним. И что мы приобщаемся к нему в той же мере, в какой ощущаем его рост в себе, ибо лишь прекрасное, лишь божественное в нас может постичь прекрасного Бога. Все это она воспринимала без труда и теперь знала. Не к чему было даже размышлять, оно стояло перед ней, она видела это, оно сообщалось ей — его устами, которые она потому и целовала, целовала снова и снова, дальше он мог и не объяснять. Молчание, молчание — теперь оно было в ней: последний, догорающий пурпур неба — последняя, сереющая зелень на равнине, спокойное сияние его глаз, о да, «Космос, блаженный Бог!». И руки его, которые ее обнимали, были руками всей земли, всего мира.

А это пробуждение! Вдруг она видела себя в постели с широко открытыми, но спокойными глазами, ее разбудил, разбудил голос, проникший через растворенное окно — когда? — мужественный, очень отчетливый, торжественный и, пожалуй, старый, нет, не старый, а лишенный возраста — который, едва прозвучав, еще отдаваясь в ушах, уже смолк. Stella matutina, ora pro nobis! [26] Звезда утренняя, помолись за нас! (латин.). — только эти слова и пропел голос с интонациями богородичной молитвы, мелодия была ей знакома и, однако же, словно долетела из другого мира. Она оглянулась. Пьеро спал, но вот что явилось ее глазам: сияние, заполнившее всю комнату, и белая пелена, но тоньше и прозрачнее, пелена, как бы сотканная из света, словно край божественного одеяния затягивало в окно; простыни на постелях какое-то мгновение были еще белей, чем обычно, потом свет ушел в отдельные предметы. Она вскочила и подбежала к окну, глубоко перегнулась из окна, поглядела по сторонам, она искала голос, собственно, она искала человека, из уст которого прозвучал этот голос. Но под окном у нее только и был что садик, выжженный солнцем, окруженный высокой оградой, и был этот садик совсем пустой. За оградой все обрывалось в глубину, возле ее окна не было никакого другого окна, откуда мог бы донестись до нее голос. Вдобавок голос этот поднялся из глубины, из этого пустого, унылого квадрата, на котором скрещивались две дороги, цвел кустик маргариток и у самой стены возле калитки стояла бочка с водой. Куда же скрылся голос? Почему он пропел лишь один-единственный отрывок молитвы, почему именно этот? Она подумала про своего отца, который, еще когда жил с матерью, называл ее «Стелла». Бог весть почему, это имя казалось ему очень изысканным — и когда Аня бывала в церкви и ловила ухом этот призыв из молитвы, перед глазами всегда возникал ее бестолковый и несчастный отец, которого мать в свое время выгнала из дому. Но это был не его голос, и она не спала, и ничего не насочиняла. Она лежала, лежала, разбуженная этим голосом, посреди белого света, совсем не сонная, совсем счастливая, совсем легкая — до тех пор, пока она не увидела Пьерино — и вспомнила ту ночь. Когда сияние окружавших ее предметов исчезло, она перевела взгляд из обнесенного стенами квадрата, еще наполненного сумерками, наверх: утренняя звезда висела на сизо-сером небе — это была она, и, однако, она выглядела не так, как прежде.