Александр Ткаченко: Левый полусладкий

Я все время пытал Либи: «Ты спишь с ним?» — «Нет, что ты, он мне противен». — «Но как же так, он же молодой мужик». — «Я его не волную как женщина». — «Но вы же спите в одной комнате». — «Но на разных постелях». Либи, конечно, врала мне, и я смирялся с этой ложью. Но что ей, бедняжке, оставалось делать. Она боролась с тремя эгоизмами — его, моим и собственным… В конце концов, мы так заполоскали ей мозги, что она попала и не знала от кого. Она-то наверняка знала, но надеялась, что от меня. Я же круто заявил: неважно от кого — он будет нашим. А муж так, вероятно, не говорил, ибо он знал тоже, что от него, у него были, конечно, сомнения, но раз он не уходил от нее, значит… мучился я.

Либи расцвела еще больше, как все слегка беременные. Я говорю «слегка», потому что она была тонка в кости, долго не проявлялась ее утяжеленность, она просто чуть-чуть поплыла и стала от этого еще эротичней и сексуальней. По крайней мере, для меня. Я сходил с ума, и мы продолжали встречаться. Ее темно-каштановые волосы стали еще гуще и прямее, доставая почти до копчика, когда она распускала их. Это надо было видеть. Волосы — это признак породы, особенно при тонкости щиколотки и размере ноги тридцать пять. Пробор четко делил ее волосы на две тяжелые половины, одна из которых прикрывала серо-голубой глаз, и она частенько откидывала рукой темный занавес волос, особенно когда в другой несла что-то тяжеловатое… «Санечка, меня что-то подташнивает, наверное, я беременная», — посмеивалась она. Боже, как я ее обожал, несчастную, замученную двумя заебистыми мужиками, склочной матерью, дошлой сестричкой и завистливыми подругами. Эти бляди все и разрушили, и только из-за того, что не могли видеть, как мы любили друг друга. К несчастью, все они были одинокими.

Наконец она родила… Муж уже месяца два как ушел от нее. Мальчик был копия он. На меня даже и намека нет. Так мне сказали по телефону. Я зашел к ней сказать, что не могу так и во имя… надо расстаться. В первую же секунду после осмотра и знакомства с новоявленным человеком мы повалились прямо на пол со словами: теперь сделаем еще одного такого же красавчика, только похожего на меня, на тебя. Но через несколько недель муж вернулся и сделал еще одну попытку наладить жизнь. Он был честен, пристоен и, видимо, тоже любил Либи. И я опять оказался на улице со своим отмороженным… Я шел по мокрому январю и приговаривал себя уйти, уехать, забыть, залить… Но ничего не сделал. Видимо, нет конца оскорбленному мужскому самолюбию…

Либи, конечно, считала, что я трахаюсь на стороне, хотя я делал это крайне редко. Во-первых, она полностью покрывала мой сексуальный интерес к миру, во-вторых, если у меня что-то и было с кем-то, то только не в родном городе, чтобы, не дай бог, слух не коснулся ее ушей. Самое главное, трах на стороне нисколько не мешал моим чувствам к ней, и этим я оправдывал себя. Дух вершил свою высокую работу, а мерзкая плоть иногда хотела какого-то зверства, даже требовала. И здесь я поступал резко. Знакомился. Одиночно спал с ней и говорил, что мы больше никогда не увидимся и что даже здороваться не будем. Такие соглашались. Видимо, сами были из такого же племени. Но если я и обращался в душе к кому-то, то к Либи, но если я и просил о чем-то, то только не Господа Бога, а Либи, — моя жизнь была ежесекундным обращением к ней, диалогом с ней. Она в то время писала диссертацию, и конечно же о растениях. И это было так мило, так завораживающе. Сколько раз мы валились в объятиях прямо на черновики ее научных работ, и от всего пахло то каким-нибудь розовым маслом, то маслом лаванды или мяты, иногда я массировал ее сзади, и руки скользили по ее римской коже, потому что она знала толк в этих древних маслах и утехах. Откуда у нее было это… Ведь внешне скромна и сдержанна, репутация исполнительной и аккуратной преподавательницы. Литература на устах ее обретала новый смысл, а любимый Чехов всегда лежал полураскрытым вместе с научными книжками. Но стоило остаться с ней наедине, хотя бы в вытяжной комнате университетской лаборатории и задвинуть щеколду, она преображалась — одно касание ее и шепот на ухо каких-то заклинательно-ласковых слов, и все — я весь дрожал, расцветал и трясся, и она вся была под током, и начиналось такое… Я проникал в ее самые плотные слои, я упирался и упирался в ее ткани, раздвигая по жилочкам ее сладкую плоть. Наконец я складывал и поднимал ее ноги так, что мы становились единым телом. Я и отпускал ее только тогда, когда она шептала: ты сломаешь меня, ты из меня сделаешь гимнастку, дай твою горячую струечку… Как-то она вошла в ванную комнату и вышла оттуда резко и агрессивно — это откуда? — и она протянула маленькие женские трусики мне прямо под нос. Я стоял в оцепенении. Либи таких не носила. «Откуда?» — пронеслось в голове, как же это я так прокололся. Она тоже стояла в недоумении и думала «откуда» — ведь я все время здесь, уходила только на полдня. Несколько минут мы стояли в ужасе перед концом, потому что Либи была ревнива, и сразу бы ушла, и пришлось бы потратить уйму нервов и сил, чтобы доказать ей что-то… Наконец я вспомнил. Так это твоя племянница забежала после сильного дождя, она так промокла, что взяла твои сухие, а эти, видимо, повесила на батарею… «Да, это ее, в горошек, вот племянница, чуть не убила меня, дурочка». И мы все стояли и отходили от внезапного шока: а вдруг это правда, я и вправду иногда бываю с другими, думал я. «А вдруг он действительно спит с другими в нашей постели», — думала она… Это была жуткая проверка. Вдруг кто-то сорвался бы, и тогда… Но я всегда верен одному принципу: никогда не признаваться женщинам ни в чем и никогда, кроме любви, конечно…