Владимир Корнев - Нео-Буратино

— Иди сюда, мил человек, щас мы с тобой рискнем на пару! — добродушно пробасил Леонтий, собираясь разлить по стаканам содержимое бутылки, но Тиллим остановил высокий порыв одинокой души требованием немедленно подмести двор и вымыть лестницы.

Из всей гневной речи Папалексиева дворник уловил лишь то, что пить все-таки придется одному. Он налил себе полный стакан, выпил одним духом, откашлялся и только после этой процедуры произнес:

— Я нуждающийся: за мою зарплату не то что двор подметать, шаг ступить стыдно. Даже отдохнуть по-человечески не на что: пью вот какую-то отраву, а вечером, может, Богу душу отдам… Ты вот что, мил человек, купи у меня служебную комнату, а деньги пополам поделим. Тогда такой праздник учиним!

Леонтий с надеждой посмотрел на Папалексиева, но, сообразив, что тот сам с трудом дотягивает от получки до получки, опять наполнил стакан до краев и под тост «За нас, нуждающихся!» разделался с ним так же ловко, как с первым. Тиллим понял одно: увещевать забастовщика бесполезно и наводить порядок в подъезде придется самому.

Дома он набрал ведро воды, взял тряпку, спустившись вниз, стал мыть лестницу. Порыв энтузиазма, вызванный обидой на нерадивого дворника, был настолько силен, что, отдраивая ступеньку за ступенькой, Тиллим, приложив немало усилий, потратив уйму времени, и не заметил, как добрался до дверей своей квартиры на четвертом этаже. Выше мыть он принципиально не стал: Авдотья все равно туда не поднимется. Зато лестничные марши и площадки четырех этажей теперь сверкали такой белизной, будто были вытесаны из каррарского мрамора. Чтобы усилить неожиданный эффект, Папалексиев сбегал в магазин за лампочками и ввернул их на всех этажах. Путь Авдотьи был теперь иллюминирован не хуже, чем Невский в дни больших праздников. Кто-то из соседей, спешивший по делам, поразившись столь необъяснимой благотворительности, не преминул спросить:

— Может, что случилось, Тиллим?

— Да мама приезжает, — невозмутимо ответствовал Папалексиев.

Сосед удалился, удовлетворенный ответом, а Тиллим вспомнил, что среди жильцов есть такие, в ком слишком велико стремление к свету (это по их вине с наступлением вечера подъезд погружался во тьму), и снова вывинтил лампочки, чтобы ввернуть перед самым приходом Авдотьи.

Вернувшись к себе, Тиллим взглянул на будильник и убедился, что час ее прибытия уже близок. Пора было готовить угощение. Он подошел к столу и стал сдирать с него грязную клеенку — последнее, что напоминало о мерзости запустения, царившей здесь еще вчера. Клеенка поддавалась с трудом, но все же отстала после того, как Папалексиев рванул ее на себя, чуть не опрокинув при этом стол. Впрочем, оказалось, что без нее все равно не обойтись, ибо обнажившаяся поверхность стола была сплошь в чернильных кляксах: очевидно, его прежние владельцы тоже имели склонность к сочинительству. Пораженному фатальным совпадением Тиллиму пришлось перевернуть клеенку на обратную сторону, которая выглядела поприличнее, и расстелить опять, скрыв следы чужого творчества. Посередине он установил графин водки и два стакана, предварительно наполнив водой один — для себя, а другой, предназначавшийся гостье, оставив пустым. Больше на столе ничего не было. «Чтобы по достоинству оценить мое произведение, необходимо изрядно выпить. А без закуски Авдотья захмелеет еще сильнее и тогда уж наверняка поймет, с какой незаурядной личностью имеет дело», — рассудил Папалексиев.

Оставалось немного времени, чтобы отрепетировать чтение романа. Тиллим, волнуясь, подошел к зеркалу, принял подобающую позу, пародируя памятник Пушкину перед Русским музеем, и уже открыл рот, чтобы прочитать начальные строки, но осекся, увидев в зеркале соблазнительные заморские бутылки, стоявшие на полу в дальнем углу комнаты. «И зачем это я понаставил тару из-под разных мартини, если, кроме водки, в доме ничего нет?» — удивился он. Выносить бутылки на помойку было уже некогда, но пришла счастливая мысль сплавить их на кухню, а если Авдотья туда заглянет, попытаться вызвать ее сочувствие, пеняя на соседей: смотри, мол, чем тешат плоть, пока голодный гений парит духом. Тиллим так и сделал, да заодно еще прихватил с собой из коридора телефон, будто это его личный аппарат. В комнате, усталый, но довольный собой, он опустился на стул, чтобы наконец перевести дух.

В доме воцарилась торжественная тишина. Ни один посторонний шорох не нарушал этой торжественности. Складывалось впечатление, будто огромная каменно-человеческая глыба набрала в символический рот воздух и замерла в ожидании, не решаясь сделать выдох. Так старый дом на Петроградской встретил Авдотью. Твердой поступью она прошествовала через двор к подъезду, помоечные кошки и собаки шарахнулись во все стороны, признав в ней пришельца извне. Покорив восемь лестничных маршей, она беспрепятственно вошла в Тиллимову квартиру, благо двери были предусмотрительно распахнуты настежь. Увидев желанную гостью на пороге своей комнаты, мило улыбающуюся, с уже знакомыми сумками наперевес, Папалексиев растерялся. Авдотья застала его врасплох: он едва успел переодеться в парадный костюм, к тому же от посетительницы исходил такой волнующе-неведомый запах, перебивающий даже испарения любимой Тиллимом помойки, что последняя, тут же придя в негодование, начала двигать стремительные испарения в прикрытое окно, и то, в свою очередь, с шумом распахнулось от неистовой ревности к обаятельнице хозяина. Тиллиму ничего не оставалось, как наглухо закрыть своенравное окно, и он бросился исполнять необходимые манипуляции со шпингалетами, на ходу оправдываясь перед гостьей: