Яков Шехтер - Любовь и СМЕРШ (сборник)

— И ты передал? — презрительно спросил Зеев.

— Конечно, нет.

— И правильно сделал. От человека с такой фамилией [1] мамзер — байстрюк, незаконнорожденный (иврит) нельзя ждать ничего хорошего.

У Зеева я просидел несколько часов, он вышел меня проводить, и мы долго гуляли по промозглым московским улицам. Сумрачный, унылый город. Уныние разлито во всем, даже в неестественно ярких рекламах. Расфуфыренные, расфранченные церкви, несмолкаемый звон колоколов, и неисчислимое количество старушек, молящих о милосердии, предлагающих в переходах три морковинки, кучку яблок. У бабок нормальные лица, и усталые от многолетней работы руки, они не пьяницы и не задрыги, а обычные люди, которых государство выбросило на улицу.

Я покупаю, не торгуясь, яблоки, морковки, тертый хрен, отхожу за угол и осторожно опускаю в ближайшую урну. Мне нечего делать с этими продуктами, но просто так давать деньги неудобно. Увидев нищего, мы невольно ставим себя на его место, жалеем себя и подаем, по существу, самим себе, своему возможному будущему.

Глядя на этих бабуль я вспоминал свою бабушку, всю жизнь прожившую на нищенскую пенсию в двадцать один рубль. Я увез ее в Израиль, и она успела немного насладиться южным солнцем, обилием фруктов и чуть-чуть отдохнуть от изматывающей тревоги о завтрашнем дне. Так мне казалось, пока перед самой своей смертью бабушка не преподнесла мне небольшой сюрприз.

Она подозвала меня к постели и вытащила из-под подушки потертый кошелек. Я хорошо его помнил, вещи служили бабушке по много лет. Из этого кошелечка она всегда доставала монетки для моего школьного завтрака. Я не покупал за десять копеек пирожное «лодочка», а откладывал денежку и, набрав за месяц несколько рублей, бежал в филателистический магазин за марками.

Бабушка протянула мне кошелечек и сказала:

— Возьми, я тут скопила немного. Пригодится.

Я открыл кошелек. Аккуратно свернутые, в нем лежали все подаренные мною купюры.

— Зачем, бабушка!?

— Ты молодой, быстро деньги тратишь. Кто знает, что завтра произойдет? Может, работу потеряешь, или, не дай Б-г, что другое случится.

Она экономила всю жизнь и не смогла расслабиться даже в сытом, спокойном Израиле.

У бабулек на улицах, судя по всему, не было внуков, некому было сунуть в потертые карманы их старых пальто несколько десятков долларов. Я бродил по Москве, покупая ненужные мне грибы и маринады, думал про одинокую старость, и бессилие перед несправедливостью жизни наполняло мой рот горечью, словно перестоявший зеленый чай.

На следующий день выяснилось, что я выступаю неподалеку от того места, где располагается редакция Мамзера. Усмотрев в этом совпадении некий знак, я решил все-таки отнести материалы в экспедицию. Настроение после встречи с читателями было у меня приподнятым, но быстро испортилось, стоило подойти к огромным дверям многоэтажного дома. Я уже успел позабыть, как строились в Москве присутственные места. Наверное, была в этом некая имперская традиция, подавить посетителя, дав ему почувствовать собственную ничтожность по сравнению с величием и святостью учреждения. Забавно, что куда более высокие небоскребы Манхэттена пробуждают восхищение, гордость за способность человеческую возводить такие громады, они удивляют, могут даже ошеломить, но не унизить.

В здании, помимо редакции, располагалось множество всякого рода учреждений, и заходить дальше вестибюля, конечно же, категорически воспрещалось. Я позвонил по внутреннему телефону, висевшему на обшарпанной стене, представился и изложил свое дело.

— Ожидайте, — холодно ответила секретарша. — К вам выйдут.

Честно говоря, я давно отвык от подобного обращения, оно уже не обижало, а вызывало какую-то оторопь. Мне казалось, что так разговаривают только в старых советских фильмах, а вот, поди ж ты, столкнулся носом.

Минут через десять смиренного ожидания на лавочке из кабинки лифта выскочила симпатичная девчушка лет восемнадцати, оббежала глазами группу ожидающих канцелярской милости, безошибочно выделила меня и, подойдя плотную, на всякий случай громко спросила.

— У кого материалы для Мамзера?

Я передал ей пакет и с полностью испорченным настроением поехал в гостиницу. Выйдя из метро, я сразу попал под дождь. Он нещадно колотил по Историческому музею, полировал привставшего на стременах бронзового маршала, и пробиться сквозь завесу быстро несущихся капель, даже под зонтиком, представлялось довольно рискованным занятием. Я огляделся по сторонам и нырнул в Охотный ряд.