Эндрю О'Хоган - Взгляды на жизнь щенка Мафа и его хозяйки — Мэрилин Монро

Мистер Страсберг вошел в репетиционный зал. Вот он, гуру, волшебник, старый мультяшный котяра. Его беспокоила собственная женственность, и, возможно, именно поэтому он часто изъяснялся стихами, но втайне читал Колетт и при любом удобном случае старался думать по-кошачьи. Его ученики — ликующие, задыхающиеся и полные надежд — расселись по рядам и стали разглядывать усатое лицо Страсберга. «О чем он думает в эти секунды, перед тем как заговорить?» — гадали они. Я отвечу, можно? Его мысли покатились ко мне, точно новенький блестящий четвертак по прорезиненному полу. Он думал о Кики-ля-Дусетт, кошке Колетт, которая бродила по квартире с зелеными стенами на рю де Курсель, раскладывая изящные кучки по паркетному полу. Атмосфера в той парижской квартире, вспоминал потом Страсберг, была сложной, горькой. Мучительной [25] Мистер Страсберг вспомнил слова Натали Барни о том, что Колетт выбирала домашних животных за их внешнее сходство с собой. Позже писательница сделала Кики главной героиней романа «Диалоги животных» — шедевр в своем жанре, я считаю. — Примеч. авт. . Когда Ли хотел почувствовать глубокомысленное умиротворение, он пытался вспомнить снег над Парижем в последний день 1908 года. Ему на ум приходили строчки из письма Колетт, в которых она рассказывала о падающем снеге, похожем на «шениловый занавес, пушистый и ванильный на вкус». Вот о чем думал мистер Страсберг, оглядывая молодых людей, собравшихся в Актерской студии. За мной присматривал приятный джентльмен по имени Кевин Маккарти. Я сидел у него на коленях и смотрел, как мистер Страсберг начинает свое обращение к ученикам: его глаза восторженно поднялись к потолку, а последняя мысль умолкла — мысль о Колетт и двух ее питомицах, играющих под парижским снегом, «точно три безумные женщины на безлюдных улицах города».

— У меня тоже есть голос, — сказал я Кевину. — С каждым месяцем он крепнет и набирает силу.

Должен признаться, в следующий миг я засмеялся, уловив воспоминание мистера Маккарти о словах моей хозяйки: «Ли научил меня дышать, как актриса. Вообще-то я слышала, что дыхание нужно для другого».

— Держись крепче, малыш, — сказал Кевин.

Ли Страсберг оторвал взгляд от потолка и обратил его прямо на меня. Я устроился поудобней, и он начал.

Ученики с трудом удержались от аплодисментов. То был Страсберг в своей лучшей — сентиментальной, экзальтированной, неотразимой — ипостаси; крупные слезы сверкали в его печальных глазах. Вот как нужно управлять людьми одной силой и масштабом переживаний: аргументы его были не сильнее, чем у остальных учителей, слова — не доходчивей, идеи — не оригинальней, однако запасы чувств мистера Страсберга воистину потрясали; он так легко и быстро вызывал и демонстрировал любое из них, что студенты считали его воплощением харизмы. Страсберг убеждал не тонкостью примеров, а душевным размахом — прием всякого талантливого вождя и настоящего задиры. Но с какой бы любовью ни говорил он о своих актерах и их потенциале, за этими словами крылся неизменный намек на тяжелый характер. Как всегда бывает с богами и часто с американцами, его призывы к успеху таили в себе ужасный гнев, который обрушится на любого потерпевшего неудачу. Но в тот день, когда в студии ставили сцены из «Анны Кристи», мистер Страсберг походил на старого короля, похваляющегося перед гостями своими сокровищами. Он еще никогда не испытывал такой радости от того, что был самим собой.