Сергей Самарин - Крушение

Если бы только вы ограничились тем, что поместили бы среди нас своё безликое «я», то, возможно, приятно было бы угадать на пожелтевшей фотографии в группе мальчишек, несмотря на их форменные мундиры и одинаковые стрижки, немного задумчивый взгляд и бледный лоб, которым зрелость наделила бы знаменитого писателя. Но вы выходите за рамки вашей деланной объективности; рассуждаете in petto [7] In petto (ит.) — про себя. , объясняете что-то под сурдинку, отправляете свою тень бродить по руинам прошлого, заделавшись археологом и диалектиком. Как вы понимаете, меня подмывает совершить то, что можно назвать святотатством, и киркой разворотить ещё более древний фундамент, заставить обломки, давным-давно осевшие в памяти, расшататься, и чует моё сердце, это покажется мне упоительно болезненным.

Кстати, в каких красках вы нарисовали наше детство? Ведь мы всё-таки были детьми. Я понимаю, что в увертюре этой опере-буфф о наших разочарованиях и грехах вам понадобился воинственный голос трубы и хтонические вздохи виолончели; вам бы только гармонию в главах соблюсти. Но другого детства у нас не было, и вы хотите, чтобы мы позволили его отнять, скрыть его первые вёсны, изначальную живость его картин и, наконец, неувядающий вкус его конфет? Мы действительно грезили войной и героизмом; и в нашей виртуальной двуполой плоти бродили дрожжи неоформившегося и беспредметного желания. Но довольно ли этого, чтобы, как в старинной картине на мифологический сюжет, представить всё наше детство двойным посвящением Марсу и Венере? Вы пошли дальше и исказили наш возраст; в вашей двусмысленной прозе спешное созревание превращает нас из детей, которыми мы, собственно, были, в гибридов-монстров, одержимых старческими фантазиями. Вы показали, как наш батальон строем шагает по деревенским улицам; наверное, мы и правда пытались изобразить суровость на лицах; но как бы я хотел благодаря вашему, Кретей, таланту ещё разок остановиться в тени маленькой, приземистой, причудливо покосившейся церкви, которая выпятила посреди улицы внушительный угол прямоугольной башни, пройти по мостовой, нащупывая в кармане длиннющего пальто несколько дырявых су, терпеливо скопленных, чтобы купить в бакалейной лавке, покрашенной в оливковый цвет, скромные лакомства: кокосовую пудру, лакричный сироп, леденцы, ячменный сахар — эти непривычные и старые названия напоминают мне тишину и выцветшие краски деревни, где мы недоверчиво и робко, но увлечённо, с любопытством юных дикарей, вступали в диалог с этой неприветливой почвой, в которую нас пересадили. Как жаль, что в пристрастии к героизму и скабрёзностям вы преминули сохранить в числе детских ценностей каплю едко-зелёного или электрически-красного цвета, застывшую в конусе из древесной стружки, и подарить вечность леденцу.

Но вы, я знаю, не из тех, кто изо всех сил старается спасти от времени мелкую добычу, превратив её в окаменевший кристалл прозы. Вы хулитель времени, и что бы в нём ни происходило, всё кажется вам недостойным вечности. Вот почему в вашей мнимой отстранённости есть доля правды. Ведь вы, Кретей, были писателем ещё с тех далёких времён, картину которых перед нами так исказили; но не тем писателем, который наблюдает, фиксирует, сохраняет сцены нашего детства; вы были среди нас, но при этом всегда в стороне.

Кажется, я даже помню тот момент (позвольте мне описать его, ибо сами вы упорно пытаетесь уйти в тень), когда вам открылось писательство. Зря вы упустили возможность сами подарить нам эту картину! Вы заставили бы сойти с небес венценосную музу, потрескавшийся потолок классной комнаты раскрылся бы над нашими головами, и сквозь небольшой просвет на фоне сернистого неба, испещрённого молниями, мы увидели бы трагическую фигуру Орфея. Но поскольку запечатлеть этот образ теперь выпало мне, я прежде избавлюсь от теней и метафор. Мы читали одно патриотическое стихотворение — их очень много в нашей литературе; вереница ямбов навевала тоску размеренностью подъёмов и спусков. Лейтенант, наш учитель, кемарил за кафедрой. Когда очередь дошла до вас, вы монотонно прочли несколько строк: так читают, когда, стараясь правильно выговорить все звуки, не понимают сути; вы передали только скудный стихотворный ритм и чёткостью произношения разрушили и без того туманный смысл слов; и вдруг некоторые из нас заметили, как вы оторвали глаза от книги, и слова, исходящие из ваших уст, оказались другими, от первоначального стихотворения осталось только лёгкое движение волн. Торжествующая и глупая улыбка озарила ваше лицо; вы даже стали слегка раскачиваться в четырёхстопном ритме. Конечно, это была шутка, и, кажется, вас за неё наказали; но истинные последствия этого эпизода проявились намного позже: в тот момент вам открылась литература.