Юрий Визбор - Том 2. Проза и драматургия

Я пел:

— Самое страшное ругательство на Севере, — сказал Ленька, — это волосан или волосюга . Если один капитан сказал в эфире другому, что он волосан — все море закричит, корабли на таран пойдут! Точно. Другое слово — баклан . «Баклан», понятно, послабже «волосана», но тоже слово хорошее. Как сказал — баклан, так в морду сразу первый давай, потому что все равно схлопочешь. Так уж лучше первому, правильно? Есть такой закон проверенный!

Остальные ругательства, которыми в России ругаются, — чешуя, лишний труд. А вот за баклана — враз схлопочешь. А то и ножик достану. Вот он, тбилисского производства. Со стопором. А за волосана…

Ленька только безнадежно махнул рукой. Стало быть, и думать нечего про волосана.

— Ну-ка вот ты, — сказал Ленька Вовику, — обзови-ка меня бакланом!

— Зачем? — спросил Вовик.

— А-а! — торжествующе сказал Ленька. — Стало быть, не держишь меня за баклана?

— Ни в коем случае, — сказал Вовик, — это было бы в высшей степени безнравственно.

— То-то, — сказал Ленька все с той же торжествующей интонацией, будто доказал нам обоим нечто замечательное и важное.

Тут по совершенно пустому вагону нашему, который летел меж рыжих лесов в серой воде мелкого дождя, прошла проводница с веником. Ленька мигом завопил:

— Дочка, дочка, дай шашек!

— Всем вам дай да дай, — вдруг сказала проводница, — всем давать — с ума сойдешь!

— Ишь ты какая шустрая, как ботинок, — подмигнув нам, сказал Ленька, — а ты иди сюда, посмотри, что у меня есть!

— Видала, видала, не такие видала! — весело крикнула уже с конца вагона проводница.

— А ты все ж иди, устроим матч-реванш! — не унимался Ленька.

— Я себя не на помойке нашла! — крикнула проводница и хлопнула дверью.

— Веселая девушка, — горестно сказал Вовик и налил еще по стаканам. Я разрезал на дольки оставшуюся половину арбуза.

— Ну что, — сказал Вовик, — выпьем за предстоящие наши три года!

— На хрена они нам сдались! — сказал Ленька. — Там выпить уж не удастся!

Мы стукнулись стаканами, с чувством стукнулись, так что немного и водки пролилось на ржавый коленкор столика от нашего удара. Пустой вагон — ну совершенно пустой — все мчался по осенним лесам в серой воде мелкого дождя. По рельсам. По шпалам. Говорят, что здесь под каждой шпалой лежит человек. То была одноколейная дорога на Воркуту.

С Ленькой Шнурковым мы познакомились вот в этом вагоне два часа назад. Он одиноко сидел в пустом купе и тоскливо поигрывал ножиком тбилисского производства. Со стопором. Думал, что ему одному ехать в этом пустом вагоне сквозь дождь пять часов до Котласа.

Но мы с Вовиком тут же в Леньке признали «своего», потому что ехать в такой рванине можно только в армию. Мы выпили в связи с нашим знакомством бутылку водки, припасенную для особого случая (мы тут же решили, что случай нашего знакомства — «особый»), выяснили, что Ленька шофер, а шоферам в армии законно , что во флот уже не заберут, потому что «флотский» эшелон проехал, это Ленька своими глазами видал и выпивал с ребятами из этого состава на станции Кизема. Мы сообщили Леньке, что кончили институт и по недоразумению попали в армию, а Ленька нам сообщил, что он окончил в свое время семилетку и едет в армию в полном соответствии с Конституцией (основным законом) СССР. Вовик все вставлял в наш разговор разные умные словечки — «патронаж», «амбиция», «полиглот», но я его пинал за это под столом, и он перестал перед Ленькой выставляться . Наконец, мы выпили вторую бутылку, припасенную для «особо особого» случая, Ленька лег на полку, а Вовик, придерживаясь за стенки, пошел зачем-то в тамбур. Я тоже поплелся за ним с тайной мыслью, как бы мой друг не вывалился из вагона. Протиснулся в тамбур. Вовик стоял у мокрого окна и целовал фотокарточку. Я знал эту фотокарточку.