Юрий Визбор: Том 2. Проза и драматургия

В этом смешении истины и бездны (а также лесотундровой дали и югославской мебели — символов той эпохи, когда геолог был главным официально признанным героем дня, а югославский вариант комфорта — единственно доступным) — здесь преломлено то гурмански-аскетическое самосмирение, которое рождается как акция чисто духовная, но вламывается в телесный праздник. При этом влюбленная душа продолжает мучиться независимо от того, что побеждает: чувство долга (когда герой удерживается при законной семье) или чувство-страсть (когда он семью покидает), — сама коллизия остается роковой метой судьбы.

Тут нет ни апологии семьи, ни апологии вольной страсти, но непрерывная проба характера, который ищет трудностей и не боится их, потому что… здесь мы подходим к ключевой формуле его связи с миром: потому что пропасть в нашей стране не дадут никому.

Эта формула, еще пятнадцать лет назад звучавшая как пустой официоз, теперь неожиданно ранит в самую глубь души. Она, эта формула, воспринимается сейчас как вызов, как парадокс, почти как издевка. Потому что начисто сменилось все: эпоха, ритуалы, иерархия ценностей, модели правды и лжи. В реальности 1998 года каждый волен пропадать как ему угодно, и само словосочетание «наша страна» ернически заменено словосочетанием «эта страна».

Проза Юрия Визбора, выдернутая из советской реальности и перенесенная в реальность постсоветскую, неожиданно переакцентируется в своей основе. Из прозрачно-романтической она становится призрачно-реалистической — в том смысле, что при создании своем она представляла нам ирреальность, которая есть, а при теперешнем чтении она представляет нам реальность, которой больше нет.

Несколько лейтмотивов.

Внутри визборовской ауры фраза я — детдомовский означает не лишенное гордости самоопределение человека, который сам себя сделал.

В ситуации же, когда по этой стране шатаются два миллиона малолетних бомжей, из которых девяносто процентов сбежали от живых родителей или выгнаны ими, а детдом является синонимом голодной ночлежки либо пересылочной тюряги, этот визборовский мотив перестает быть чистой эмблематикой. Он насыщается новым неожиданным смыслом: ощущением утраченной реальности.

В нынешней ситуации, когда литературное дело становится частью общепредпринимательского дела и писание стихов трезво оценивается как шанс вырваться из общего тягла, смущение ротного командира, у которого сын пишет какие-то странные стихи… без рифмы и ему за сына неудобно, воспринимается у Визбора как эпизод из какой-то веселой сказки. Ибо теперь не смущаются, а рвут свое.

А генерал, во время учений бегущий прямо на танки с палкой над головой? Мы отвыкли от таких генералов. Генерал теперь — это тот, кто ездит в «мерседесе» и живет в каменном особняке. А у Визбора — седой мужик бежит, припадая на ногу, чтобы выругать подчиненных ему танкистов за слишком медленный темп атаки… Умом вы понимаете, где и как был ранен в ногу этот генерал, а сердцем все никак не поверите, что все это действительно было, ибо всего этого уже навсегда нет.

Ни того генерала нет, ни того ротного командира. Ни тех детдомовских. Ушло, пропало, минуло.

И когда минуло, стало ясно, что это не мираж ушел, а — реальность. Она-то и увековечена в визборовских текстах. Фактурно резкие во внешних деталях, эти тексты казались воздушными именно потому, что совпадали с образом идеального человека, с этой априорной ценностью советской идеологии, — затем и нужны были колюще-режущие детали вроде ледоруба, шпионского ножа или ножа бульдозера, чтобы эту идеальность скомпенсировать. Потому-то и требовались чрезвычайные ситуации: арктический холод, альпинистская стенка, армейские ЧП и «затылок Хибин», — чтобы удостоверить бытие «настоящего человека» независимо от тупой, рассчитанной на простаков пропаганды.

Теперь пропаганда исчезла.

И проступила в текстах Визбора правда, от пропаганды не зависящая. Закрепленная в строчках реальность характеров и состояний.

Наверное, Визбор чувствовал, как непрочна та реальность. Она у него — как бы в ожидании удара. В армии — нет вроде бы ни дедовщины, ни цинизма, а есть традиционное русское братание всех со всеми, дружба с ходу, подхватываемая чисто советским императивом: человек человеку друг, товарищ и брат. Но стоит где-то в углу вагона кому-то с кем-то сцепиться, как моментально начинает ходить ходуном весь вагон, потому что все дерутся со всеми, без разбора!